— Да ну же, ну, сударь! — сказала тетка Соваж, улучив минутку, когда Шмуке откинул голову на спинку кресла.
И она влила ему в рот ложку супа и насильно, как ребенка, стала его кормить.
— А теперь, сударь, будьте благоразумны и, если вы желаете, чтоб вам не мешали убиваться, возьмите кого-нибудь заместо себя...
— Раз вы, сударь, выразили желание воздвигнуть великолепный памятник вашему другу, то можете возложить на меня все хлопоты, я все устрою...
— Что такое, что такое? — вмешалась тетка Соваж. — Он вам заказал? Да кто вы такой?
— Агент фирмы Сонэ, голубушка, самого крупного заведения могильных памятников, — сказал маклер, вытащив карточку и показывая ее здоровенной тетке Соваж.
— Ладно, ладно!.. Когда нужно будет, к вам обратятся. Нельзя же пользоваться горем нашего хозяина. Вы же видите, что хозяин совсем голову потерял...
— Если вы устроите так, чтоб заказ получили мы, — шепнул маклер тетке Соваж, выйдя с ней на площадку лестницы, — я имею, полномочия предложить вам сорок франков...
— Давайте сюда ваш адрес, — сказала тетка Соваж, сразу подобрев.
Оставшись один и почувствовав себя крепче после того, как его насильно заставили съесть несколько ложек бульона, Шмуке поспешил в спальню к Понсу и погрузился в молитву. Он весь отдался своему горю, но из этого состояния покорного смирения его вывел молодой человек в черном, который уже в десятый раз окликал его: «Сударь!» и наконец даже дернул за рукав, так что несчастному страдальцу волей-неволей пришлось откликнуться.
— Што ешше слютшилось?
— Сударь, мы обязаны доктору Ганналю поразительным открытием; оспаривать у него славу мы не собираемся: он возродил египетские чудеса. Но с помощью некоторых усовершенствований мы добились поразительных результатов. Так вот, если вы хотите видеть вашего друга таким, каким он был при жизни...
— Я буду видеть моего друга? — воскликнул Шмуке. — И он будет говорить зо мной?
— Ну, не вполне!... У него не будет только дара речи, — продолжал агент по бальзамированию покойников, — но он на веки вечные сохранится в том же виде. Процедура очень недолгая. Достаточно надрезать сонную артерию и сделать впрыскивание; но ждать нельзя... Через четверть часа мы уже не сможем сохранить тело и тем самым доставить вам тихую радость.
— Убирайтесь к тшорту! Понс сталь духом! И дух его есть на небезах.
— Какой неблагодарный человек, — изрек агент одного из соперников знаменитого Ганналя, выходя из дому, — он отказался от бальзамирования тела своего друга!
— Ничего нет удивительного, — сказала тетка Сибо, которая как раз набальзамировала своего ненаглядного муженька. — Ведь он наследник, ему все по завещанию отказано. А такому человеку, раз он свое получил, на покойника наплевать.
Час спустя в спальню вошла тетка Соваж в сопровождении человека в черном, по виду ремесленника.
— Сударь, — сказала она, — Кантине был так любезен, что прислал сюда приходского гробовщика.
Гробовщик поклонился с соболезнующим и сокрушенным видом, в то же время всем своим обликом выражая уверенность, что он персона, здесь совершенно необходимая. Он посмотрел на покойника взглядом профессионала.
— Какой, сударь, вам желателен — сосновый, просто дубовый или двойной: дубовый и свинцовый? Двойной: дуб со свинцом — самое приличное. Покойник, — заметил он, — обычных размеров...
Он пощупал, где кончаются ноги.
— Метр семьдесят сантиметров! — прибавил он. — Отпевать, конечно, будете в церкви?
Шмуке посмотрел на гробовщика тем взглядом, который бывает у сумасшедших, когда они задумали что-то недоброе.
— Сударь, — сказала тетка Соваж, — вам бы надо было поручить кому-нибудь заняться заместо вас всеми этими делами.
— Хорошо, я буду порутшитъ, — согласился страдалец.
— Сходить, что ли, за господином Табаро, ведь у вас еще много хлопот впереди. Господин Табаро на весь квартал честностью славится.
— Да, за господин Табаро! Мне о нем говориль, — сдался наконец Шмуке.
— Вот и хорошо, сударь, поговорите со своим уполномоченным, а потом можете горевать, сколько хотите, никто вам мешать не станет.
Около двух часов явился скромный молодой человек, старший писарь г-на Табаро, предназначавший себя к карьере судебного пристава. Молодость имеет удивительные преимущества — она не отпугивает. Молодой человек, которого звали Вильмо, сел около Шмуке, он не сразу заговорил, выжидая подходящую минуту. Такая сдержанность тронула Шмуке.
— Сударь, — сказал Вильмо, — я старший писец господина Табаро, который поручил мне защиту ваших интересов и приказал взять на себя все формальности, связанные с похоронами вашего друга... Вы ничего не имеете против?
— Шисни вы мне не будете спазать, шить мне остальось недольго; а вот в покое ви будете менья оставлять?
— О, вас ничем не побеспокоят, — ответил Вильмо.
— Што я дольшен делять?
— Подписать вот эту бумагу, в которой вы уполномочиваете господина Табаро вести все ваши дела, касающиеся наследства.
— Хорошо, будете давать зюда бумагу! — сказал немец, собиравшийся тут же поставить свою подпись.
— Нет, сперва я прочту вам.
— Тшитайте.
Шмуке не проявил ни малейшего интереса к чтению доверенности и тут же подписал ее. Молодой человек осведомился о желаниях Шмуке относительно похоронной процессии, места (немец хотел, чтоб его похоронили рядом с Понсом), отпевания и уверил несчастного старика, что больше к нему приставать не будут ни с вопросами, ни с требованием денег.
— Я готов отдавать все, што у менья есть, только оставляйте менья в покое, — сказал Шмуке, снова опускаясь на колени около тела друга.
Фрезье торжествовал: теперь наследник не мог и шагу ступить — он был всецело в руках тетки Соваж и Вильмо.
Нет такой скорби, которую в конце концов не одолел бы сон. И когда под вечер тетка Соваж вошла в спальню, Шмуке лежал в ногах кровати, на которой покоился Понс, и крепко спал; она отнесла его в спальню, с материнской заботливостью уложила в постель, где он и проспал до утра. Когда он проснулся, то есть когда после временного забытья снова ощутил свою скорбь, тело Понса на траурном помосте, освещенном и убранном, как это полагается при похоронах по третьему разряду, уже стояло у ворот; итак, его друга уже не было в квартире, и теперь она казалась ему огромной и вызывала тяжелые воспоминания. Тетка Соваж, распоряжавшаяся бедным Шмуке так же самовластно, как если бы он был грудным младенцем, а она его кормилицей, заставила его позавтракать, раньше чем идти в церковь. Пока несчастный страдалец с трудом глотал пищу, тетка Соваж со вздохами, достойными Иеремии, сокрушалась, что у него нет черного фрака. И до болезни Понса гардероб Шмуке, находившийся в ведении Сибо, был более чем скромен, впрочем, так же как и его стол, — у него имелось два сюртука и две пары панталон!..
— Вы в таком виде и на похороны пойдете? Да ведь вас весь квартал засмеет!..
— А в каком виде ви будете мне приказать идти?
— В трауре!
— В траур!
— Приличия...
— Прилитшия! Не нушни мне все эти глюпости! — горестно воскликнул бедняга, только детски наивные души скорбь повергает в столь беспредельное отчаяние.
— Экое чудовище неблагодарное, — сказала тетка Соваж, оглядываясь на неожиданно появившегося в дверях господина, от одного вида которого Шмуке вздрогнул.
Вошедший был облачен в черный суконный фрак, короткие черные суконные штаны, черные шелковые чулки, наряд довершала серебряная цепь с бляхой, белые манжеты, белый муслиновый очень строгий галстук и белые перчатки; этот официальный представитель бюро похоронных процессий, на котором лежал стереотипный отпечаток соболезнования чужому горю, держал в руке жезл черного дерева, олицетворявший его функции, а под мышкой — треуголку с трехцветной кокардой.
— Я церемониймейстер, — сказал он елейным голосом.
По своим обязанностям этот человек ежедневно возглавлял похоронные процессии и не раз видел семьи, погруженные в горе — иногда подлинное, иногда притворное, — он привык, так же как и все его коллеги, говорить тихим и елейным голосом. Подобно статуе, изображающей гения смерти, он был благопристоен, вежлив, обходителен, как ему и полагалось по профессии. При словах церемониймейстера Шмуке охватила нервная дрожь, словно перед ним предстал палач.