Итак, сцена, которой начинается этот важный и страшный очерк парижских нравов, должна была повторяться с тем только различием, что несчастья, предсказанные в свое время капитаном Национальной гвардии, коренным образом изменили роли действующих лиц. Г-жа Юло ожидала Кревеля с теми же намерениями, с какими три года назад он сам ехал к ней, улыбаясь парижанам с высоты своего «милорда». Удивительное дело! — баронесса была верна себе, своей любви, готовясь совершить самую грубую измену, не оправдываемую в глазах иных судей даже увлечением страсти. «Как сделать, чтобы быть такой, как госпожа Марнеф!» — подумала она, услыхав звонок. Она подавила слезы, лихорадка оживила ее лицо, она обещала себе быть настоящей куртизанкой, бедная благородная женщина!
«На кой черт я понадобился почтенной баронессе Юло? — говорил сам с собою Кревель, поднимаясь по широкой лестнице. — Ах! Она, верно, будет толковать о моей ссоре с Селестиной и Виктореном. Нет уж, извините, я не поддамся на уговоры!» Войдя в гостиную вслед за Луизой, Кревель подумал, оглядывая голехонькие стены (стиль Кревеля): «Бедняжка!.. Она точь-в-точь прекрасная картина, выброшенная на чердак невеждой, который не понимает толку в живописи». Кревель, зная, что граф Попино, министр торговли, покупает картины и статуи, захотел и сам получить известность среди парижских меценатов, у которых любовь к искусству выражается в том, что они норовят купить на грош пятаков. Аделина, любезно улыбаясь Кревелю, указала ему на стул прямо перед собою.
— Вот и я, несравненная, к вашим услугам, — сказал Кревель.
Господин мэр, став государственным мужем, усвоил привычку одеваться во все черное. Физиономия его выплывала из этого мрачного одеяния, точно полная луна из-за темных туч. Пластрон сорочки, на котором мерцали звездами три крупные жемчужины по пятьсот франков, давал представление о замечательном развитии его... грудной клетки, как бы говоря: «Сразу виден будущий борец парламентской трибуны!» Его широкие, грубые руки с самого утра были затянуты в светло-желтые перчатки. Блеск лакированных сапог свидетельствовал, что хозяин их приехал в экипаже, и действительно он подкатил к дому в коричневой двухместной карете. За последние три года из чванства Кревель изменил свою прежнюю позу. Подобно великим художникам, он вступил в свою вторую манеру. В большом свете, бывая у князя Виссембургского, в префектуре, у графа Попино и у других важных особ, он с самым непринужденным видом держал шляпу в левой руке, как его научила Валери, а большой палец правой руки закладывал за вырез жилета, жеманно поводя головой и играя глазами. Этой второй позитурой он был обязан насмешнице Валери, которая, якобы желая придать моложавость своему мэру, наградила его еще одной карикатурной чертой.
— Я просила вас пожаловать ко мне, дорогой господин Кревель, — сказала баронесса взволнованным голосом, — по одному крайне важному делу...
— Догадываюсь, сударыня, — сказал Кревель, состроив хитрую физиономию. — Но вы просите невозможного... О, я не из жестоких отцов, я не какой-нибудь скупец в квадрате, по выражению Наполеона. Выслушайте меня, несравненная. Ежели бы мои дети разорились, истратив свои деньги лично на себя, я бы оказал им помощь. Но давать поручительство за вашего мужа, сударыня? Это все равно что пытаться наполнить бездонную бочку Данаид[85]! Заложить дом за триста тысяч франков ради неисправимого отца! У этих несчастных гроша ломаного не осталось! А они даже не пожили в свое удовольствие! Теперь им придется существовать только на то, что Викторен получает в суде. Пусть-ка он там поработает языком, сынок-то ваш!.. А ведь метил в министры, этот педант! наша общая надежда! Хорош буксир, который сразу же, по-дурацки, сел на мель! Ну пусть бы он занимал деньги, чтобы выйти в люди, пусть бы залез в долги, чтобы угощать депутатов, вербовать голоса, усиливать свое влияние, я бы ему худого слова не сказал: «Вот тебе мой кошелек, черпай из него, друг!» Но оплачивать папашины шалости!.. Ведь я давно вам про них говорил. Эх, встал-таки ему папаша поперек дороги... Скорее уж я буду министром...
— Увы, дорогой Кревель, речь идет не о наших детях, которые так нам преданы, бедняжки!.. Если вы изгоните из своего сердца Викторена и Селестину, я постараюсь своей любовью утешить их горе, ведь ваш гнев омрачит их прекрасные души. Вы наказываете своих детей за доброе дело!
— Дело-то доброе, а поступили они плохо! Это полупреступление! — сказал Кревель, чрезвычайно довольный найденным словом.
— Делать добро, дорогой Кревель, — продолжала баронесса, — не значит черпать деньги из туго набитого кошелька; это значит терпеть лишения из-за своей щедрости, страдать из-за своего доброго поступка! И не ожидать благодарности! Милосердие, которое нам ничего не стоит, не угодно небесам...
— Святые могут позволить себе умирать в богадельне, сударыня: они знают, что это для них преддверие царства небесного. Ну а я человек мирской, я боюсь бога, но еще больше боюсь ада нищеты. Остаться без гроша, да ведь это самое страшное несчастье при нашем общественном строе. Я человек современный. Я чту деньги!
— Вы правы с точки зрения света, — сказала Аделина.
Она была бесконечно далека от своей цели и, думая об Иоганне Фишере, чувствовала себя, как святой Лаврентий на раскаленной решетке; ей представлялось, что старый эльзасец уже наводит на себя дуло пистолета! Она опустила глаза, потом опять подняла их на Кревеля с ангельской кротостью, и в выражении ее глаз не было и тени откровенного и многообещающего сладострастия Валери. Три года тому назад она обворожила бы Кревеля этим чарующим взглядом.
— Раньше вы были более великодушны... — произнесла она. — Вы говорили о трехстах тысячах франков, как какой-нибудь вельможа...
Кревель посмотрел на г-жу Юло: она напомнила ему отцветающую лилию; у него мелькнула смутная догадка; но он так чтил эту святую женщину, что тут же отогнал всякое подозрение, приписав его своей испорченности.
— Сударыня, я все тот же; но бывший коммерсант не может позволить себе повадки вельможи, он должен действовать методично, у него на первом месте экономия и порядок. Можно, конечно, открыть счет на свои причуды и ассигновать на эту статью расходов известную часть своих доходов, но тронуть капитал!.. Да это же безумие! Мои дети получат целиком состояние матери и мое личное; но они, разумеется, не захотят, чтобы их отец затосковал, превратился в аскета, в какую-то мумию!.. Дайте мне насладиться! Я весело плыву по течению. Я добросовестно исполняю все, что требует от меня закон, мое сердце и семья, так же как плачу в срок по своим векселям. Пускай мои дети ведут свои дела так же, как я, и, поверьте, я буду доволен; а что до настоящих обстоятельств, то, поскольку мои шалости (а я иной раз позволяю себе пошалить) ничего не стоят никому, кроме каких-нибудь шляп (извините! Вы не знакомы с биржевым жаргоном...), моим детям не в чем будет меня упрекнуть, а после моей смерти они получат прекрасное состояние. Ну а ваши детки не поблагодарят своего папашу, который выкидывает такие коленца, что дотла разорит и родного сына, и мою дочь...
85