Конечно, об атомном оружии мы знали из училищного курса, к тому же на штабных занятиях специалисты химслужбы давали инструктаж — это все полагалось, но все же о последствиях воздействия той же радиации, и они, и мы знали недостаточно, это я уже сейчас понимаю. Иными словами, чтобы лишний раз поостеречься — такой заботы не было, просто выполняли свою морскую работу, и не думали ни о какой радиации.
Все время, пока шла погрузка, моряки из экипажа «Кондора», общим числом около 30 человек, находились на открытом пространстве и воздухе. В течение двух часов я лично руководил своими людьми из БЧ-2, БЧ-3 и боцманской команды. Моряки работали в химкомплектах. Своих дозиметристов в экипаже не было, их привлекли из береговой части. Время от времени они проводили замеры, но когда работы закончились, нам так и не сообщили суммарную дозу облучения. «Кондор» поспешно погрузился, отчалил, вышел в море и доставил груз в Белушку.
Задание командования мы выполнили, но самоотверженные действия экипажа остались без оценки командования. Промолчало и Министерство обороны. Видимо, из-за особой секретности происходившего. Кроме того, у нас изъяли медицинские книжки, и, наконец, взяли с нас подписку о неразглашении на 25 лет.
Признаки недомогания или даже болезни у своих подчиненных я не наблюдал. У меня самого только в 1962-м неожиданно начались приступы головокружения и даже временной потери сознания. О командовании на мостике корабля, а я в 29 лет стал командиром сторожевика «Гриф», можно было забыть. Дважды я лечился в стационарах Северного флота по поводу «болезни головы» — как упрощенно тогда говорили. В 1964-м военно-врачебная комиссия списала меня из плавсостава по болезни. На берег я уходил с должности командира СКР «Гриф». Далее я служил в штабе Северного флота, позднее работал старшим научным сотрудником исследовательского центра ПЛО ВМФ, окончательно уволился в запас в 1977 году, да и то после личной просьбы к Главкому учесть мою болезнь и длительную службу на Севере.
Пришлось вдоволь походить по инстанциям, выбивая положенные нам, участникам ядерных испытаний, льготы и компенсации за полученные на военной службе заболевания. Удостоверение участника подразделений особого риска мне вручили в 1995-м, по группе «А». После обследования и лечения в научно-лечебном центре комитета ветеранов ПОР, после добывания бессчетного количества справок и документов, после тяжб с комиссариатом города Москвы, после того как, наконец, установили истинную причину заболевания. В 1999-м ВТЭК определила мне инвалидность И группы, признав «полную утрату трудоспособности по причине увечья, полученного при исполнении обязанностей военной службы и связанной с непосредственным участием в действиях ПОР».
Но и до настоящего времени мне приходится добиваться в через суд полного возмещения вреда своему здоровью. Не говорю уже о том, что за участие в создании ядерного щита руководители страны нам не сказали даже спасибо.
Не так давно меня пригласили в военкомат по поводу представления меня к награждению орденом Мужества. Представление долго скиталось непонятно где, и вот вернулось из комитета ветеранов ПОР Санкт-Петербурга с «комментарием», мол, ветеранам ПОР награды не вручаются с 2002 года до особого разъяснения.
Контр-адмирал в отставке Иван Николаевич Паргамон— единственный из командиров опытовых кораблей, кому довелось дважды приводить их в губу Черная Новоземельского полигона. Первый раз Иван Николаевич участвовал в испытаниях, являясь командиром подлодки С-19. Было это в 1955 году. А еще через два года он командовал подлодкой Б-22. Впоследствии командовал соединениями подводных лодок, был на штабной работе. До последнего времени проживал в Санкт-Петербурге.
— В 1955-м я командовал подлодкой С-19, которая входила в состав 33-й дивизии подлодок Северного флота. В один из апрельских дней я получил приказ о подготовке к переходу в Молотовск для переоборудования. Цель переоборудования мне не объясняли, но вскоре я понял — задачи предстоит выполнять необычные и ответственные. Об этом свидетельствовало и повышенное внимание к нам особого отдела, и то, что часть экипажа переукомплектовали — пришли более устойчивые в моральном отношении офицеры и матросы. И все же мы и предположить не могли, что ждет нас через какие-то два-три месяца — все держалось в строгой тайне.
Мы выгрузили торпедный и артиллерийский боезапас, другое оружие и в начале июня прибыли в Молотовск. Здесь стали к одному из причалов завода № 402. Сразу же на борт лодки поднялся один из строителей — Н.К. Шипунов. Только после разговора с ним прояснилось, какое предстоит пройти переоборудование, цель его и сроки.
А сроки готовности ставились жесткие — конец июля. Поэтому работы велись ускоренным темпом. Уже к исходу июня на палубе и внутри лодки установили дополнительные устройства, в отсеках разместили приборы, регистрирующие параметры ударной волны, дозиметрические приборы для замера проникающей радиации, а на верхней палубе и в надстройке легкого корпуса — аппаратуру, измеряющую световое и радиоактивное облучение. Аналогичное оборудование и приборы монтировались и на других подводных лодках, прибывших с Севера и Балтийского флота.
Готовились к испытаниям ядерного оружия на Новой Земле и надводные боевые корабли — эсминцы, минные тральщики, а также транспорты. Штабным судном был пароход «Эмба». На нем размещались представители «науки» и военно-морского командования. В целом все эти корабли входили в состав 241-й бригады опытовых кораблей, командовал которой капитан I ранга П.А. Бердяшкин.
Со временем практически вся бригада перебазировалась из Молотовска на Новую Землю. Здесь, на акватории полигона, их расставили на бочках по диспозиции, которую определили ученые, — по окружности от эпицентра атомного взрыва. Место в эпицентре занял тральщик-«стотонник». На его мачте установили специальное устройство, позволявшее по радиосигналу подорвать ядерный заряд.
В конце июля, после того как все приготовления были закончены, личный состав кораблей переправили в палаточный городок на берегу губы Селезневой. Здесь же находились и примитивные укрытия. Городок располагался в расщелинах горных складок на удалении от эпицентра будущего взрыва в 20–25 километров. О бытовых условиях могу рассказать следующее. В палатках стояли солдатские койки с матрацами, обогревались эти временные помещения чугунными печками-«буржуйками», для которых завезли специальный запас угля. Было развернуто несколько походных кухонь, имелись также котлы для приготовления пищи на кострах.
Перед тем как личный состав сошел с кораблей на берег, по боевым постам вместо моряков разместили опытовых животных, в основном собак и овец. Их привязали, почти на каждом из животных закрепили приборы, регистрирующие параметры ударной волны, проникающей радиации, светового облучения. Здесь же расставили бачки с пищей и водой.
Во всех отсеках кораблей выставили запасы автономного продовольственного пайка, питьевой воды, ящики с банками консервов и сухарей. Были и канистры с корабельным спиртом и вином. Делалось это для того, чтобы определить степень их заражения уже в береговых лабораториях, выяснить, — пригодны ли они для употребления.
Моя лодка С-19 стояла в надводном положении, на якорных бочках, на расстоянии 1400 метров от предполагаемого эпицентра ядерного взрыва. Мы зарядили аккумуляторную батарею, провентилировали отсеки и затем загерметизировали прочный корпус. По расчетам испытателей, в таком положении подлодка должна была находиться несколько суток, пока не наступит время «Ч». Но дату взрыва, как помнится, несколько раз переносили, то из-за технической неготовности, то мешала неблагоприятная погода, которая определялась направлением ветра в слоях атмосферы.