С 10 августа начались испытания ядерных изделий из серии мегатонников, а всего в августе провели 6 взрывов. Все они были успешными. Особых перегрузок испытателей, личного состава авиации и кораблей мы не имели, хотя приходилось работать в сложных погодных условиях и с риском для здоровья.
Особенно напряженными для полигона стали сентябрь и октябрь, и даже не в физическом плане, а по причине тяжелых и труднопредсказуемых отношений между правительствами нашей страны и США. Собственно, конфликт нарастал с 1961 года и в конечном итоге вылился в известный Карибский кризис. В этот период мы провели наибольшее количество испытаний — 10 воздушных взрывов, причем три из них — большой мощности: 19 сентября — 20 мегатонн, 25 сентября -25 мегатонн, 27 сентября — 30 мегатонн.
В ноябре начались переговоры между СССР и США. В том числе и поэтому мы сумели провести испытание лишь трех ядерных изделий небольшой мощности. Мы надеялись, что после Карибского кризиса американцы прекратят свои интенсивные испытания. Этого, к сожалению, не произошло. Переговоры вокруг Кубы шли, а взрывы продолжились, у нас уже в условиях полярной ночи. Например, 24 декабря мы взорвали сразу два мощных изделия, первый — в 10 часов 44 минуты над водной поверхностью Баренцева моря западнее губы Крестовой, а еще через полчаса второй — над водной поверхностью Карского моря в районе залива Незнаемый. Вспышка последнего осветила Белушью губу в полярную ночь, в течении 10–15 секунд было так светло, что можно было читать газету. Огненный шар наблюдался около 40 секунд.
25 декабря в 13 часов 35 минут на полигоне Новая Земля прогремел последний взрыв 1962 года — он был воздушным, мощностью несколько мегатонн. Устройство сработало в районе пролива Маточкин Шар, но его видели на всем северном побережье и островах прилегающих, к Новой Земле.
Командир подлодки Б-130 Николай Александрович Шумковдважды испытывал в губе Черной ядерное торпедное оружие. Сегодня он — капитан I ранга в отставке. Его воспоминания дополняют рассказанное бывшим начальником полигона и свидетельствуют о том, какими виделись испытания не с командного пункта, а непосредственным исполнителям, в данном случает — подводникам, стрелявшим атомными торпедами.
— К 1961 году разработчики вооружений уже решили разработать автономное специальное боезарядное отделение (АСБЗО), которое можно было бы размещать практически в любых торпедах советских подводных лодок. Я тогда командовал лодкой Б-13 °Cеверного флота. Нам поручили испытать новый боеприпас. Мощность его была порядка 20 килотонн.
Время проведения ядерных испытаний всегда диктовалось погодными условиями. В тот день, 23 октября 1961 года, ветер дул с континента в сторону полюса. Наша лодка вышла в расчетную точку, которая находилась на расстоянии 10 километров от боевого поля, и вышла с опережением графика. Поэтому нам пришлось «тормозить», то есть маневрировать, давать задний ход и снова выходить в атаку. Это сказалось на работе корабельного гирокомпаса: прибор стал выдавать ошибку — отклонение порядка 1,5–2 градуса. Эту прискорбную деталь мы выяснили, когда подняли перископ и определились по створу боевого поля.
Загвоздка заключалась в том, что измерительная аппаратура на боевом поле, его размеры — 300 на 300 метров, могла надежно работать лишь считанные секунды. Поэтому важно было сделать выстрел точно в срок. Если бы мы выпустили торпеду с опережением, аппаратуру к этому моменту могли бы просто не включить, а если позже, то некоторые приборы к тому времени вышли бы из строя и результаты испытаний не были бы достаточно точными. Поэтому, когда пришло время залпа, я решил стрелять не по показаниям приборов, а старым, проверенным способом — по пеленгу, прицеливаясь через перископ в створ боевого поля, благо он обозначался шестами с огнями.
Выстрелили. Торпеда вышла из аппарата и попала точно в цель, взорвавшись на глубине 30 метров. В этот день на полигоне не было кораблей-целей. К тому времени технологии ядерных испытаний были отработаны так, что таковые и не требовались. В акватории стояли плавучие стенды с измерительной аппаратурой, которая фиксировала всю необходимую информацию. По расчетам, такие стенды должны были выдерживать ударную волну ядерного взрыва. Однако ближайший к эпицентру стенд, как помню, все-таки перевернулся.
Через четыре дня после первого выстрела атомной торпедой, наша лодка снова вошла в полигон и снова произвела пуск торпеды с АСБЗО. Этот взрыв я наблюдал в перископ через специальные черные очки. Над морем взметнулся грибовидный султан. Мы включили локатор и увидели на экране радара отметины, похожие на снежные хлопья.
После возвращения с позиции мы не проводили никакой дезактивации корабля. Откровенно говоря, на лодке у нас и не было приборов измерения уровня радиации, и никто ее не замерял. Тогда об этом как-то особенно никто и не задумывался. Теперь на все это я смотрю иначе. А тогда мы просто погрузились и таким простейшим способом «смыли» с корпуса и выдвижных устройств подлодки радиоактивную грязь.
О чем думаю? Ведь тогда в губе Черной работали люди. Всего за трое суток после первого нашего пуска ядерной торпеды они приготовили боевое поле для второго взрыва. А ведь первый не только создал обширную зону заражения, но и поднял со дна бухты тонны радиоактивной грязи, сохранившейся там со времени других, более ранних ядерных испытаний. Как и в чем работали люди в этом радиоактивном «супе» — не знаю. Впрочем, тогда мы все руководствовались одним принципом: «Если Родина приказывает-значит, надо этот приказ выполнить.
Полярник, моряк, старейшина архангельских спасателей и водолазов Николай Михайлович Тюриков — ровесник ЭПРОНа. Любопытная деталь его биографии: родился он день в день с этой организацией — 16 декабря 1923 года, и с нею делом был неразрывно связан всю свою жизнь.
Еще юношей Николай Михайлович трудился на подъеме затопленных германских кораблей: крейсера «Лютцов», пассажирских лайнеров «Кордильеры» и «Берлин» — будущих наших «Руси» и «Адмирала Нахимова», затем работал в 79-м аварийно-спасательном отряде в Соломбале, там, где прошли профессиональную выучку лучшие и самые известные водолазы нашего Севера. Водолаз Тюриков ходил в океан на ледоколах и спасателях, зимовал на Севморпути и оставил следы на дне моря Дэйвиса в Антарктиде. Не много сегодня сыщется моряков, которым довелось работать с такими прославленными арктическими капитанами, как Хлебников, Драницын, Федосеев, Поташников, Бызов.