— А ты не таись, парень! Кто ты и откуда? — пытливо спросил он Гаврилку. — Нас не бойся… Одинакие все, убогие.
Парень усмехнулся:
— Кто я?! Селуян Селуянов, не трезвый, не пьяный, тебе не товарищ, по имени Черт Иваныч. Кислая шерсть, такая же, как и все прочие зимолеты.
— Издалеча ли? — вытянувшись на полатях, еще вкрадчивее спросил Игнатий.
— Говорю, отсюда не видать… Лесом загорожено.
— Ну, а ты? — кивнул инок другому парню, высокому, красивому страннику с медным крестом на груди.
— Волгарь я… Рабов не имею… Ветра в поле ищу… Вот и все тут. Сам на себя дивуюсь — чем жив?! Ей-богу!
Из-под тряпья, из углов, с любопытством потянулись глазастые ночлежники. Голос волгаря звучал смело:
— Да оно так-то и лучше! Сколь рабов, столь и врагов. Многие бояре посему в королевский стан и переметнулись. Боятся своих же. Земля под ними шевелится. Болотников везде чудится! Вот человек-то был! Всех богатеев запугал.
— Нас прикрепили, а сами с нее бегут? — отозвался на его слова кто-то с усмешкой.
— Не плачь! Король Жигимонд новых наделает! Без бар не будем. А бегать все одно будем, — усмехнулся Гаврилка.
— Чего уж тут! Нашего брата хоть маслом мажь, все одно будет дегтем пахнуть, — добавил волгарь и, хлопнув кулаком по столу, загорячился: — Ужо им! Поревут еще! По всей земле обида и злоба. Даром то не пройдет! Теперь бы батюшку царя Ивана Васильевича — он бы живо измену вывел… Правильный был, царство ему небесное.
— Гляди, братцы! Сразу видать нездешнего! Храбрые речи давно не слыхивали. От лютой насильственной смерти люди ошалели, оставляют дома свои, со страха скрываются в чащах древних. Страх везде! Молитесь, чада мои, молитесь!
Игнатий широко перекрестился.
За ним и другие, кроме Халдея.
— А боярам что? — продолжал он. — Ведут они сидячую жизнь, тучнеют от нее жестоко и приобретают тем себе уважение… (Инок явно стал подлаживаться под общий разговор.)
Лицо волгаря было молодое, румяное. Сам — сложения плотного, высок ростом, под стать Гаврилке.
— Не пора ли, братцы, и соснуть? — сказал он, громко зевая. — Утро вечера мудреней… Право! Всего не переговоришь! Да и не всё то говорится, что думается.
— Отвыкли мы, молодец, спать-то… Опасаемся… Яко пагубные волки, вкрались враги в ограду Москвы. Житья от них нет. Мне бы теперь патриархом быть, а я в заточении сижу… Вырвался сегодня, погулял, а наутро опять в Чудов монастырь, в застень… — еще смелее заговорил Игнатий.
— Не бойсь! Москва землю переживет! — укладываясь на скамью, бойко откликнулся волгарь, а через несколько минут захрапел на всю избу. Его примеру последовали и другие, в том числе и скоморох с Гаврилкой.
Когда хозяин притона, худой, высокий, одноглазый человек, убедился, что все спят, он подошел к иноку. Вытянулся к полатям, прошептал:
— Чудной какой-то! Люди с Москвы текут кто куда, а он в Москву… Да еще с Волги! Там ли им не раздолье?! А тут и схорониться-то негде.
Игнатий в великом оживлении свесил голову:
— Хитрит дядя! Я их сразу понял. Их двое. Давеча видел я обоих на Яузе. Нас не обманешь. Оба пришлые. А зачем? Неизвестно.
— Куда же тот?
— Господь ведает… На глазах исчез.
— Донесешь? — спросил шепотом хозяин притона. Инок задумался.
— Н-ну!
— Не знаю. О господи! Помилуй нас, грешных! Да что ты ко мне лезешь? Что я, доносчик, что ли?! Не обижай меня!
Одноглазый немного погодя прошептал:
— Вторую ночь этот ночует… волгарь-то!
— Врешь! — всполошился инок. — Что ж ты молчал?
— Докащику первая чарка и первая палка! Боюсь.
— Малодушный.
Далее разговор не вязался.
Плошка угасла. Во всех углах храпели люди, кашляли, сморкались, а на дворе ревел ледяной вихрь, пронизывая дырявую ночлежку.
Напрасно думали инок и хозяин притона, что волгарь уснул. Ради того раньше всех и улегся он, чтобы подслушивать.
И вот, убедившись, что все спят, он разбудил Гаврилку:
— Утекай, дружище!.. Беда! Иуды здесь!
Волгарь назвал себя Родионом Мосеевым.
— Слушай меня… Пойдем!.. Поп и харчевник — доносчики.
Оба тихо поднялись, затянулись кушаками и неслышно вылезли из лачуги.
Чуть с ног не свалила вьюга. Куда идти? Кругом тьма и глушь. Липнет снег, застилает глаза. Ничего не видать. Словно бы и не Москва, а какой-нибудь поселок в дремучем бору. Ни одного огонька, а дороги все занесены снегом.
Охнула сторожевая пушка. Видимо, на кремлевском гребне. Паны хотя и овладели Москвою и засели в ее сердце как правители, а все же по ночам не спится им. Не легко в чужой клети молебен служить.