Пайрем ласточкой вьется около качелей, говорит без умолку, смешит Юкталче, она смеется и, словно белая лебедь, взлетает на качелях ввысь.
Кождемыр глядел на Пайрема и вновь вспомнилось Кузнецу Песен то, что он увидел в лесу. Закипел гнев в душе волынщика. Надо было что-то сделать, что-то сказать. Но что, не знает Кузнец Песен.
Юкталче заметила Кождемыра, остановила качели и, лукаво улыбаясь, запела:
Волынщик, покачав головой, сказал:
— Так-то оно так, Кождемыр спалил одежду, но никакого зла он не сделал. А от людей торы ничего хорошего не жди, вмиг угодишь в руки хана!
Юкталче, напуганная словами Кождемыра, его резким тоном, спрыгнула с качелей, хотела подойти к волынщику, но к ней подскочил Пайрем. Пальцами, унизанными перстнями, он взял девушку за подбородок и усмехнулся:
— Нищий мариец верно говорит. У нашего хана нет только такой красавицы, а он красавиц любит!
Кождемыр крикнул отцу Юкталче, сидевшему на бревне:
— Кугызай! Твою дочь оскорбляют! Не слышишь, что ли?
Сайрем, лысый мариец с седоватой бородой, услышав имя дочери, встал и быстро подошел к Кождемыру. Но узнав в чем дело, косо посмотрел на Пайрема и сказал Кождемыру:
— Ты, браток, еще молод, сам не знаешь, что говоришь. Наверное, ты не так понял слова достойного человека торы. — Сайрем поднял глаза к небу. — Великий белый бог, божий пророк, божий ангел, белый сторож, не поставьте мне в вину, что я выслушал неразумное слово, не допустите ссоры между белокафтанными марийцами, не позвольте им жить, как кошке с собакой!
— Кошке с собакой! — в гневе закричал Кождемыр. — Что же нам, терпеть всякую обиду?
Но Сайрем боялся Пайрема. Если бы кто-нибудь другой сказал худое слово про Юкталче, Сайрем сразу бы схватился за саблю. Но тут он только упрекнул Кождемыра:
— У марийцев помутился разум. Они не уважают старших, не считаются с божьей волей. Мир полон греховных соблазнов, смутьянство мешает нам жить дружно, как пчелам, и весело, как ласточкам. — Думая подольститься к Пайрему, Сайрем продолжал: — Люди великого хана живут по божьему предписанию. Бог повелел им быть хозяевами над нами. Великий грех — думать больше господина.
Но Кождемыр не успокоился:
— От волка добра не спрашивай, от хана хорошего не жди?
— Так тебе хан, стоящий рядом с богом, все равно, что волк? — Пайрем оттолкнул Сайрема и выхватил из ножен саблю. Сверкнула блестящая сталь, сверкнули глаза ханского охранника. Он в упор посмотрел на безоружного Кождемыра:
— Я тебя на месте положу!
— Меня ты можешь убить, — твердо сказал Кождемыр, — а народ все равно останется!
Он поднял против сабли волынку и пристально посмотрел в глаза Пайрему. Пайрем уже замахнулся саблей…
Свершилось бы злодеяние, но вдруг, рядом кто-то насмешливо спросил:
— Эй, петухи, из-за чего сцепились?
Кождемыр обернулся — рядом стоял Ику, сын марийского торы. Пайрем, увидев его, опустил саблю.
— Идем, Кузнец Песен, тебя великий хан ждет, хочет в день ага-пайрема послушать твою волынку, — сказал Ику и повернулся к Пайрему. — А тебя давно ищет мой отец. Ты не выполнил его распоряжение.
Пайрем с шумом задвинул саблю в ножны, исподлобья посмотрел на Кождемыра и пошел прочь. Уходя, он погрозил кулаком и крикнул:
— От меня все равно не уйдешь! Встретимся — берегись!
Ику привел волынщика с медведем в дом торы. Там уже ждал мариец-барабанщик.
Мамич-Бердей первым из марийских тора построил себе избу с дымоходом и окнами, в окна вставил слюду, привезенную из Казани. Стены и пол избы в коврах, расшитых красивыми узорами. На широкой лавке постелена пушистая и мягкая звериная шкура. На шкуре, поджав под себя ноги, неуклюже сидел марийский хан Али-Акрам. Он молод, но очень толст. Жирное лицо его словно вот-вот лопнет, шея и подбородок слились воедино. На его разбухшем теле, как огонь горит шелковая одежда, расшитая серебром, в правом ухе сияет золотая серьга.
Подле хана сидел хозяин дома Мамич-Бердей. Ему лет шестьдесят, но он еще крепок и силен. Одет Мамич-Бердей по-марийски.
В углу скорчился пленный воевода Салтыков, но на него никто не обращал внимания.
У окна сидели два марийца, которых Кождемыр не знал. Но по их одежде было видно, что люди они не именитые. Мамич-Бердей обращался с ними пренебрежительно, не то, что с ханом, перед которым готов был и на колени встать.