Поравнявшись со мной, они загоготали.
— Эй, дырявое брюхо, прочь с дороги!
Хозяйский сын, строя рожи, запел:
Я отошел в сторону. Тут они заметили торчащий у меня из кармана штоф.
— Гляди-ка, дырявое брюхо хочет выпить. Небось, украл водку. Давай отберем.
Гимназисты стали отнимать бутылку. Один стукнул меня по уху, другой по затылку, треснула разорванная рубаха. Тут я, не помня себя, взмахнул тяжелой бутылкой…
Один гимназист, схватившись за окровавленную голову, упал на землю. Его товарищи разбежались, истошно крича:
— Убивают!
Улица заволновалась. Из лавочки выскочил приказчик:
— А-а, людей убивать! Бей нехристя!
От страшного удара у меня перед глазами поплыли зеленые и голубые круги…
Очнулся я в чужой комнате. Возле меня сидел незнакомый молодой человек. Заметив, что я открыл глаза, он тихо и ласково спросил:
— Больно, братец? Потерпи, скоро придет фельдшер…
Вместе с фельдшером пришел Гаврилка.
— Очнулся? Крепко тебя били. Спасибо, вот добрый человек, Глеб Николаевич, отнял тебя у приказчика. Ведь ты третий день лежишь без памяти.
— Я знаю тебя, — сказал Глеб Николаевич, — мне Спиридон рассказывал. Спиридон — мой друг, так что ты не стесняйся, чувствуй себя, как дома.
Глеб Николаевич оказался ссыльным студентом. Кукарка — всего лишь слобода, здесь каждый человек на виду. Но случилось как-то так, что до той поры я ни разу не встречал Глеба Николаевича. Да и то сказать, почти все время и я безвылазно проводил в нашем подвале.
— Жаль Спиридона, — сказал Глеб Николаевич на другой день, когда присел у моей постели. — Парень он замечательный, идеалист в лучшем смысле слова.
— Полицейский сказал, что он бывший матрос, и что зовут его Николай Дождиков, — вспомнил я. — Это правда?
— Правда.
— Зачем же он переменил имя и фамилию? — не унимался я.
— Должно быть, так надо было. Только наивный он человек, фамилию сменил, а на жительство приехал чуть ли не в соседнюю волость. И не берегся, как надо, запрещенные книги среди мешков с мукой хранил. Кто-то донес на него в полицию.
— Неужто Ферапонтыч?
— Уж не знаю, кто. Только придется ему отсидеть несколько лет.
Мне стало жаль Спиридона.
В это время с улицы послышался звон колоколов. Глеб Николаевич подошел к окну, посмотрел, сказал взволнованно:
— Что-то случилось!
Он распахнул окно, окликнул прохожего, и я услышал, как тот крикнул:
— Война, браток! Война! Герман на нас войной пошел!
Ожила, забурлила, слободская улица, застывшая прежде в сонной одури. Лежа на своей койке, я прислушивался к звукам за окном.
Мимо окна прошла толпа, разноголосо напевая «Боже, царя храни». Молодые парни, видно, новобранцы затянули:
Вскоре разодрались пьяные мастеровые, рабочие из камнерезных мастерских, шерстобиты и сапожники вышли на улицу с гармонями. Мужики орали песни, бабы голосили.
Через день ко мне пришли Перфил и рябой крендельщик. В бумажном кулечке принесли мне леденцов и мятных пряников. Вид у обоих был какой-то понурый.
— Попрощаться пришли, — сказал крендельщик. — Забрили нас в солдаты.
— Беда-а! — сокрушенно покачал головой Перфил. — Думал: поработаю год-другой, поднакоплю денег, поправлю, хозяйство, стану снова крестьянствовать… Все летит к чертям! И чем только все это кончится?
— Чем кончится? — вмешался в разговор Глеб Николаевич. — Это от вас самих зависит. Дадут вам в руки оружие, вот вы и сила! Небось, не маленькие, сумеете сообразить, что к чему.
— Ох, красно говоришь, да страшно слушать, — с беспокойством сказал Перфил. — Не для нас такие речи, мы — люди темные.
И рябой крендельщик добавил, усмехнувшись:
— Мы — народ вятский, семеро одного не боимся.
Глеб Николаевич сокрушенно покачал головой.
— Один известный русский ученый писал, что во всей Российской истории нет ничего печальнее судьбы земли Вятской. Во всей стране нет мужика темнее вятича. Но придет время, и встанет вятский мужик в полный рост, докажет, что он не хуже других. Может, в самом деле, когда-нибудь из вятских мужиков выйдут министры и фельдмаршалы.
Перфил и его приятель стали прощаться. Видно, решили убраться от греха подальше.
Две недели пролежал я больной, и все это время Глеб Николаевич заботливо ухаживал за мной.