Сгоряча хотел было Митрофан отправиться к самому директору, князю Мещерскому. Но, вспомнив мясистое лицо, окаймлённое русой бородой, словно омытые глаза под аккуратно очерченными дужками подбритых бровей, плюнул и вернулся в цех.
Митрофан попробовал мирно объясниться с мастером, но тот выпятил живот, заложил за жилетку палец, отрезал:
— Плохо работаешь, шреклих! Штраф буду давать!
Так прошёл целый месяц. Митрофан стал темней осенней ночи.
Как-то раз, придя до гудка, Ситников нашёл под кувалдой листик папиросной бумаги. Мелким убористым шрифтом описывалось в нём со всеми подробностями издевательство мастера над кузнецом.
Митрофан передал листовку подручному. Тот осторожно прочитал её и вместе с железом запихал в пылающие угли горна.
В обеденный перерыв из отрывистых намёков товарищей Митрофан понял, что листовки разбросаны по всему заводу.
Перед окончанием работы к нему неожиданно подошёл Гербехт, строго кивнув головой, взял за рукав и, не оборачиваясь, покатился к себе в конторку.
Здесь стоял курьер из дирекции и заводской стражник. Мастер повернул к кузнецу пунцовые щёки.
— Ти! — взвизгнул он и, отпрыгнув шаг назад, потряс кулаком: — Нах директор!
Ничего не понимая, Митрофан, сопровождаемый курьером и стражником, отправился к директору, князю Мещерскому.
Пальмы, ковёр, огромный чёрного дуба письменный стол, кожаные кресла, в золотой раме портрет царя во весь рост, люстра с хрустальными подвесками ошеломили кузнеца.
Он как вошёл в распахнутую секретарём белую дверь, так и застыл около неё, сомкнув пятки, стиснув в опущенном по шву кулаке шапку.
Князь взглянул на него и негромко подозвал. Митрофан, как на параде, отстучал шаги, оставляя лаптями тёмные следы на малиновом плюше ковра.
— Подходите, подходите, не бойтесь! — улыбаясь, показал директор на кресло.
Митрофан шагнул ещё.
— Экий молодец! — подивился князь, рассматривая богатырскую фигуру кузнеца. — В каком полку служил?
— В Московском, его императорского величества Николая Второго, уланском! — гаркнул, как в строю, Митрофан.
— Прекрасно, прекрасно! — всё так же мягко улыбаясь, одобрил князь.
— Ну, а давно вы с мастером не в ладах? — поинтересовался директор. — Я наслышан, вас обижает он!
В голосе князя послышалось участие. У Митрофана мгновенно зародилась надежда.
— Ваше сиятельство! — он шумно передохнул. — Замучил! Хошь руки на себя накладывай!
— А ты, любезный, не волнуйся, поспокойнее, без крика. У меня слух тонкий!
Голос у князя был приятный, подкупающий.
Митрофан переступил с ноги на ногу, вытер шапкой густо запотевший лоб и, путаясь в словах, рассказал о фокусе, о штрафах, о леденцах для Петяшки.
Князь сидел в глубоком кожаном кресле, дымил папиросой, вертел пальцами остро отточенный красный карандаш и молча поощрял рассказ кивками, но, когда кузнец кончил, директор извлёк из крайнего ящика тонкий папиросный листик, вкрадчиво спросил:
— А это как, любезный, называется?
Митрофан вытянулся. Ещё не понимая связи листовки с рассказом, он уже почувствовал надвигающуюся опасность.
— Это называется, — медленно, по складам объяснил князь, — возбуждение масс против существующего строя. А за это, любезный, что полагается?
Князь умолк, прищурился, впился в глаза Ситникова и вдруг, сдвинув брови, вскочил:
— На каторгу, на виселицу!
Митрофан отпрянул, побледнел, замотал всклоченной головой.
— Не я!.. Ваше сиятель… Не губите! Ни при чём я…
Князь пододвинул ногой кресло, неторопливо опустился, погладил холёную бороду и по-прежнему вкрадчиво, мягко спросил:
— А кто?
Посмотрел, ухмыльнувшись, на кузнеца, подождал и, не получив ответа, саркастически проговорил:
— Конечно, не знаешь?!
— Так точно, не могу знать, ваше сиятельство! — подтвердил Митрофан.
— Ну, ясно! — хмыкнул князь, барабаня пальцами по краю стола.
— Однако, — голос опять зазвучал резко, требовательно, — доверие ты можешь вернуть, только назвав мерзавцев, именующих себя социалистами!