Выбрать главу

Сгоряча хотел было Митрофан отправиться к самому директору, князю Мещерскому. Но, вспомнив мясистое лицо, окаймлённое русой бородой, словно омытые глаза под аккуратно очерченными дужками подбритых бровей, плюнул и вернулся в цех.

Митрофан попробовал мирно объясниться с мастером, но тот выпятил живот, заложил за жилетку палец, отрезал:

— Плохо работаешь, шреклих! Штраф буду давать!

Так прошёл целый месяц. Митрофан стал темней осенней ночи.

Как-то раз, придя до гудка, Ситников нашёл под кувалдой листик папиросной бумаги. Мелким убористым шрифтом описывалось в нём со всеми подробностями издевательство мастера над кузнецом.

Митрофан передал листовку подручному. Тот осторожно прочитал её и вместе с железом запихал в пылающие угли горна.

В обеденный перерыв из отрывистых намёков товарищей Митрофан понял, что листовки разбросаны по всему заводу.

Перед окончанием работы к нему неожиданно подошёл Гербехт, строго кивнув головой, взял за рукав и, не оборачиваясь, покатился к себе в конторку.

Здесь стоял курьер из дирекции и заводской стражник. Мастер повернул к кузнецу пунцовые щёки.

— Ти! — взвизгнул он и, отпрыгнув шаг назад, потряс кулаком: — Нах директор!

Ничего не понимая, Митрофан, сопровождаемый курьером и стражником, отправился к директору, князю Мещерскому.

Пальмы, ковёр, огромный чёрного дуба письменный стол, кожаные кресла, в золотой раме портрет царя во весь рост, люстра с хрустальными подвесками ошеломили кузнеца.

Он как вошёл в распахнутую секретарём белую дверь, так и застыл около неё, сомкнув пятки, стиснув в опущенном по шву кулаке шапку.

Князь взглянул на него и негромко подозвал. Митрофан, как на параде, отстучал шаги, оставляя лаптями тёмные следы на малиновом плюше ковра.

— Подходите, подходите, не бойтесь! — улыбаясь, показал директор на кресло.

Митрофан шагнул ещё.

— Экий молодец! — подивился князь, рассматривая богатырскую фигуру кузнеца. — В каком полку служил?

— В Московском, его императорского величества Николая Второго, уланском! — гаркнул, как в строю, Митрофан.

— Прекрасно, прекрасно! — всё так же мягко улыбаясь, одобрил князь.

— Ну, а давно вы с мастером не в ладах? — поинтересовался директор. — Я наслышан, вас обижает он!

В голосе князя послышалось участие. У Митрофана мгновенно зародилась надежда.

— Ваше сиятельство! — он шумно передохнул. — Замучил! Хошь руки на себя накладывай!

— А ты, любезный, не волнуйся, поспокойнее, без крика. У меня слух тонкий!

Голос у князя был приятный, подкупающий.

Митрофан переступил с ноги на ногу, вытер шапкой густо запотевший лоб и, путаясь в словах, рассказал о фокусе, о штрафах, о леденцах для Петяшки.

Князь сидел в глубоком кожаном кресле, дымил папиросой, вертел пальцами остро отточенный красный карандаш и молча поощрял рассказ кивками, но, когда кузнец кончил, директор извлёк из крайнего ящика тонкий папиросный листик, вкрадчиво спросил:

— А это как, любезный, называется?

Митрофан вытянулся. Ещё не понимая связи листовки с рассказом, он уже почувствовал надвигающуюся опасность.

— Это называется, — медленно, по складам объяснил князь, — возбуждение масс против существующего строя. А за это, любезный, что полагается?

Князь умолк, прищурился, впился в глаза Ситникова и вдруг, сдвинув брови, вскочил:

— На каторгу, на виселицу!

Митрофан отпрянул, побледнел, замотал всклоченной головой.

— Не я!.. Ваше сиятель… Не губите! Ни при чём я…

Князь пододвинул ногой кресло, неторопливо опустился, погладил холёную бороду и по-прежнему вкрадчиво, мягко спросил:

— А кто?

Посмотрел, ухмыльнувшись, на кузнеца, подождал и, не получив ответа, саркастически проговорил:

— Конечно, не знаешь?!

— Так точно, не могу знать, ваше сиятельство! — подтвердил Митрофан.

— Ну, ясно! — хмыкнул князь, барабаня пальцами по краю стола.

— Однако, — голос опять зазвучал резко, требовательно, — доверие ты можешь вернуть, только назвав мерзавцев, именующих себя социалистами!