Довольный тем, что ему удалось причинить им неприятность, он уехал из Зельдвилы и прибыл в Аугсбург, веселый и жизнерадостный как молодая щука. В прекрасном настроении вошел он в дом, где царило не менее радостное оживление. Первой встретилась ему расторопная, пригожая крестьянка с высокой грудью. Увидав у нее в руках кувшин с горячей водой, Джон принял ее за новую кухарку и довольно благосклонно на нее посмотрел. Ему все же не терпелось поздороваться с хозяйкой дома, но она не могла его принять, так как лежала в постели, хотя в доме все время слышался какой-то странный шум. Производил его старик Литумлей. Он бегал взад и вперед, пел, кричал, хохотал, с кем-то спорил и, наконец, появился, пыжась, отдуваясь, с выпученными глазами, багровый от радости, гордости и высокомерия. Он бурно, но с достоинством приветствовал своего любимца и тут же убежал по какому-то делу: видно, хлопот у него был полон рот.
Время от времени доносился откуда-то приглушенный писк, словно игрушечной трубы. Полногрудая крестьянка снова появилась с охапкой белых пеленок и крикнула:
— Иду, мое сокровище, иду, мой мальчик!
«Ах, чтоб тебя! Что за лакомый кусочек!» — подумал про нее Джон, глядя на ее белую шею и не переставая в то же время прислушиваться к неумолкавшему писку.
— Ну что! — сказал снова приковылявший Литумлей. — Разве эта птичка не чудесно поет? Что ты скажешь на это, мой дружок?
— Какая птичка? — опросил Джон.
— Ах, господи Иисусе! Неужели ты ничего не знаешь? — воскликнул старик. — У нас, наконец, родился сын, продолжатель рода, здоровый как поросенок, лежит себе в колыбели. Все мои желания, все мои давнишние мечты, наконец, исполнились.
Кузнец своего счастья стоял как вкопанный, правда еще не учитывая всех последствий этого события, как ни ясны они были. У него только стало очень скверно на душе, он вытаращил глаза и сжал губы так, словно должен был поцеловать ежа.
— Ну что же! — весело сказал старик. — Ты только не огорчайся! Конечно, наши взаимоотношения теперь несколько изменятся. Завещание свое я уже отменил и сжег, как и тот забавный роман, который нам теперь не нужен. Но ты по-прежнему останешься в доме и будешь руководить воспитанием моего сына. Ты будешь моим советником, моим главным помощником и, пока я жив, ни в чем не будешь терпеть недостатка. А теперь пойди отдохни, а я поищу этому маленькому бутузу подходящее имя. Я уже трижды пересмотрел весь календарь, теперь хочу порыться в старой хронике, там встречаются родословные древа с такими необычными именами!
Джон ушел, наконец, в свою комнату и уселся в угол. Жестяной футляр с заметками о воспитании все еще висел у него через плечо, и он машинально сжимал его меж колен. Наконец, уяснив себе создавшееся положение, он стал проклинать коварную женщину, сыгравшую с ним такую злую шутку и подсунувшую наследника. Он проклинал старика, воображавшего, что сын родился от него. Только себя он не проклинал, себя, который, будучи единственным, настоящим виновником появления на свет маленького крикуна, тем лишил себя наследства. Он барахтался в сетях, будучи не в силах разорвать их, и, наконец, побежал к старику с безрассудным намерением открыть ему глаза.
— А вы действительно поверили, что это ваш сын? — спросил он его задыхающимся голосом.
— Что? Как? — переспросил Литумлей, отрываясь от хроники.
Джон в сбивчивых выражениях старался навести его на мысль, что он не мог стать отцом, что его жена, очевидно, повинна в измене.
Но когда старикашка понял его, он вскочил и, как бесноватый, стал топать ногами, фыркать и кричать:
— Убирайся с глаз моих, неблагодарное чудовище, гнусный клеветник! Почему это я, по-твоему, не могу иметь сына? Говори, мерзавец! Так-то ты платишь мне за мои благодеяния? Чернишь своим подлым языком честь моей жены и мою честь! Счастье, что я своевременно узнал, какую змею отогрел на своей груди! А! Значит, уже в колыбели отпрыскам знатных родов грозят происки завистников и себялюбцев. Вон! Немедленно убирайся из моего дома!
Дрожа от бешенства, он подбежал к письменному столу, схватил пригоршню золотых монет, завернул их в бумагу и швырнул злосчастному Джону под ноги.