— Я не могу так бриться, я не могу так бриться, лезвие притупилось! И никто не приходит мне на помощь! Ой, ой, ой!
Увидев в зеркале незнакомого человека, он замолчал, обернулся и, с бритвой в руке, испуганно и удивленно уставился на господина Джона, который, сняв шляпу, подходил к нему с низкими поклонами. Отложив шляпу в сторону, он с улыбкой взял из рук старика бритву и попробовал ее лезвие, проведя им несколько раз по сапогу, потом по сжатому кулаку, взял мыло, взбил густую пену, словом меньше чем в три минуты выбрил старика на славу.
— Простите, милостивый государь, — сказал Кабюс, — за смелость, которую я взял на себя. Но, видя вас в таком затруднении, я почел это за лучший способ вам представиться, если я действительно имею честь стоять перед господином Адамом Литумлеем.
Старик все еще с удивлением смотрел на незнакомца, потом, взглянув в зеркало, убедился, что еще никогда не был так чисто выбрит, снова со смешанным чувством одобрения и недоверия оглядел мастера своего дела и был вполне удовлетворен его приличным видом. Тем не менее он все еще ворчливым тоном спросил, кто он и что ему угодно.
Джон, откашлявшись, ответил: он некий Кабюс из Зельдвилы. Находясь в путешествии и проезжая через этот город, он не хотел упустить случай повидать и приветствовать потомка своей прабабки. Все это говорилось с таким видом, будто он с детства только и слышал что о господине Литумлее. Тот с радостным удивлением весело и приветливо воскликнул:
— Вот как! Значит, род Кабисов еще процветает! Надеюсь, что он многочислен и уважаем?
Джон, словно странствующий подмастерье перед писцом у заставы, выложил и предъявил все свои бумаги. Указывая на них, он с важностью сказал:
— Род этот немногочислен, ибо я последний его отпрыск. Но честь его остается незыблемой.
Старик, удивленный и растроганный этими словами, протянул Джону руку и приветствовал его в своем доме.
Оба господина скоро выяснили степень своего родства, и Литумлей снова воскликнул:
— Как близко соприкасаются ветви нашего родословного древа! Подойдите же, мой дорогой родственник, и взгляните на вашу благородную и достопочтенную прабабку, мою родную бабушку!
Он обошел вместе с Джоном весь огромный зал и остановился перед чудесным портретом женщины в костюме минувшего века. Бумажная полоска, прикрепленная в углу рамы, удостоверяла личность вышеупомянутой дамы; такие же бумажные полоски были прикреплены к остальным портретам. Правда, рядом имелись и другие надписи, по-латыни, не совпадающие с теми, которые значились на бумажках. Но Джон Кабюс стоял как вкопанный и рассуждал сам с собой: «Значит, ты все-таки ковал искусно. Ибо в этом богатом рыцарском зале благосклонно и приветливо глядит на тебя родоначальница твоего счастья!»
Мелодично и созвучно этому внутреннему голосу доносились до него слова господина Литумлея: о дальнейшем путешествии не может быть и речи, уважаемый внучатный племянник должен оставаться его гостем как можно дольше, чтобы установить более тесную связь. Очевидно, мишурное убранство господина внучатного племянника уже бросившееся старику в глаза, выполнило свое назначение на славу и преисполнило его доверием.
Тут Литумлей изо всех сил дернул ручку звонка, после чего на зов маленького властелина приплелись один за другим несколько слуг, а вслед за ними явилась дама, спавшая в первом этаже, с разрумянившимся со сна лицом и полуоткрытыми глазами. Но когда ей представили вновь прибывшего гостя, она широко раскрыла их и отнеслась к этому неожиданному событию с явным интересом и удовольствием. Джона повели в другие покои, где он основательно закусил, причем супружеская чета ему усердно помогала, напоминая детей, которые охотно едят в любое время. Это чрезвычайно понравилось гостю, так как он видел, что эти люди ни в чем себе не отказывают и умеют пользоваться благами жизни. Он же со своей стороны не давал маху, стараясь, чтобы произведенное им впечатление с каждым часом становилось все благоприятнее. Это ему безусловно удалось, особенно во время обеда, когда каждому из супругов подавали его любимые блюда, а Джон Кабюс все пробовал, все находил превосходным, причем свойственное ему спокойное достоинство придавало его суждению еще больший вес. Они ели и пили на славу, и никогда еще трое почтенных людей не наслаждались вместе более роскошным и в то же время безгрешным существованием. Джон Кабюс чувствовал себя как в раю, но в таком, где грехопадение было невозможно.