Евстафий поражённый этой малиновой красотой ходил вокруг дома и думал о красном цвете, который его ко многому обязывал, потому что это цвет борьбы за справедливость и равенство. Стоит его разрезать на мелкие части и привязать к флагштоку, как тысячи обездоленных, таких же, как и он, встанут во весь рост и пойдут грозными рядами делать добро.
Стоя на лестничной площадке, Евстафий размышлял, куда идти. Прямо домой или войти в прихожую и ждать, пока мама его простит. Он стоял перед дверью, которую облепили, словно стая навозных жуков кнопки звонков. У каждого звонка был свой неповторимый голос. И если нажать, то придёт тот сосед, который этот голос знал наизусть. Верхний звонок, голосистый, принадлежал шофёру дяде Васе. Евстафий обернулся и посмотрел вниз, в надежде, что сосед по-прежнему там, но его там давно не было. Следующий звонок, колокольчик, принадлежал соседке Вере, некрасивой и полной студентке-заочнице, которая подрабатывала официанткой в ресторане, по утверждению соседей: работала «по вызову». Чуть ниже ещё один звонок, тихоня, который тянулся к бабушке Любе. Она так увлеклась спиритизмом, добиваясь присутствия в своих хоромах Наполеона, что все давно считали её ненормальной. Нижний звонок для Евстафия был как старый знакомый, которого он называл «соловей-разбойник». Звенел трелью вызывающе громко; пока долетал до их маленькой комнаты, быстро стихал, как длиннохвостая птичка колибри.
Евстафий решил скоротать время у Веры.
- Ты чего звонишь? – открывая дверь, спросила она.
- К тебе можно? – спросил Евстафий.
- М-м-м, давай… - разрешила она. – А-а-а, значит решился?
- Ну, да… - согласился Евстафий. – Почти… что… решился…
Верина комната такая же крохотная, как и другое жильё этого коммунального барака, отличалась лишь аппетитным запахом еды, потому что Вера любила разную вкуснятину, например, красную икру, которую тибрила из ресторана. Что касается обстановки, то ни каких излишеств, всё то же самое, как и у других: стол, стулья, гардероб, железная кровать, старенький холодильник, правда, в убранстве комнаты преобладал вызывающий алый цвет.
- По-быстрому проходи. – Вера чуть подтолкнула Евстафия. – Тебе бутерброд с сыром или колбасой?
Евстафий промолчал и пожал плечами, что могло означать: зачем же спрашивать? давай и того и другого.
Пока Евстафий уминал за милую душу бутерброд с колбасой, Вера налила пива.
- Вот запей, - велела она.
- У-у-у, - Евстафий замотал головой.
- Да ладно ты… - Вера явно хотела угодить Евстафию. – Подумаешь… детский напиток. Пей.
Выпив залпом, как пьют взрослые, Евстафий потёр рукавом нос. Вера же пила небольшими глотками, внимательно следя за напросившимся гостем.
- Теперь по-быстрому говори. – Приказала она. – Зачем пришёл?
- Я решил вступить в вашу организацию. – Евстафий дрессированной собачонкой смотрел на Веру, словно ожидал после сказанных слов, пряник она достанет или кнут. – Я это давно решил. Сознательно… – пивной хмель вовсю кружил Евстафию голову. – Окончательно… и это… бесповоротно.
- Молодец! – похвалила Вера. – Наш революционный кружок могучая сила, став его членом ты сможешь открыто бороться за справедливость и светлое будущее. Любое поручение ты обязан выполнять, не раздумывая, в этом и есть залог будущих побед. Только насилие… м-м-м… - Вера остановилась, возможно, осознала: сказано более чем достаточно, а то этот мальчик испугается или ещё чего. – В общем, ты всё уразумел?
- Да, понял я, понял… - твёрдо сказал Евстафий. – Можно я пойду.
- Иди. – Разрешила Вера. – Учти. Собрание завтра… у меня… в двенадцать.
-3-
После одиннадцати невзрачная хибара погружалась в сонное царство, превращаясь в сказочный корабль под командованием непоколебимого рулевого, у которого в загашнике всегда имелся маршрут на любой вкус. Несколько часов тихого плаванья в райской тишине, где каждому пассажиру гарантировался любимый сон на выбор. Правда, было одно условие, чтобы отправиться туда, куда нужно, необходимо вовремя уснуть. А если не успел, и сон, словно бабочка упорхнул сквозь дырявый сачок, жди в гости бессонную стражу, которая разведёт в разные стороны, чёрт знает куда: голову, руки, ноги, туловище.
Евстафий лежал и смотрел на занавеску, за которой спала мама. Сон не приходил, потому что Евстафий всеми мыслями представлял себя в будущей борьбе. Вот он в гуще событий стоит на баррикадах с красным знаменем в руках и призывает: грабить магазины, жечь машины и так далее, так далее, так далее...
«Так можно зайти очень далеко, - размышлял он. – Ну и пусть… подумаешь… я же не один. Таких как я – много. Они меня не дадут в обиду».
Тихий коридор вдруг наполнился грохотом копыт, и где-то в глубине заржала лошадь.
Евстафий вскочил и побежал в коридор, не раздумывая, как по команде, словно услышал победный клич, призывающий всех новоявленных революционеров, разом построиться.
Прислушавшись, Евстафий двинулся в стороны уборной, оттуда доносился редкий металлический стук копыт, будто забивали стомиллиметровый гвоздь.
Скрипнула дверь; из уборной в ночной сорочке-балахоне, с взлохмаченной копной седых волос выползла бабушка Люба.
- Ты Маренго видел? – хитро спросила она.
- Нет. – Евстафий покачал головой. – Не видел. А кто это там ржёт?
- Кто, кто? Конь в пальто… - бабушка Люба протянула руку. – На, держи, купишь ему завтра сена. А если не купишь, тебе Наполеон все уши оборвёт. Ха-ха-ха. Понял?
- Да. – Евстафий кивнул.
- Теперь убирайся отсюда! – Бабушка Люба усмехнулась кривым ртом. – Охламон.
-4-
Евстафий крутился в дремоте, словно в веретене. Волочившиеся к нему сверкающие нити ровно накручивались на хрупкое тело. Но не жгли, потому что в них тянулся обычный утренний свет, весеннего месяца апреля.
- Евстафий, вставай, - сказала мама. – Сегодня воскресенье. Выходной.
- Сейчас. - Приоткрыв глаза в свете восходящего солнца, Евстафий зажмурился. Его лицо выглядело смешным.
- Вставай лежебока. – Мама наклонилась к сыну. – Кашу проспишь.
- Не просплю…
Евстафий повернулся и открыл глаза. На прикроватной тумбочке под губной гармошкой лежали деньги.
- Послушай, мам, ты ночью ничего не слышала?
- Нет, а что?
- Так… – Евстафий теребил в руках две купюры. – Наверное, мне приснилось. Послушай, а сено где продаётся?
- Сено? Я думаю в зоомагазине. – Мама с любопытством смотрела на сына. - Ладно, иди, умывайся.
В уборную, которая была совмещена с ванной, выстроилась очередь. За разноцветной бабушкой Любой, любящей одеваться по утрам в пёстрые одежды, стоял опухший, после вчерашнего, потерянный дядя Вася. Евстафий для приличия остановился, поджидая момент, чтобы проскочить в кухню, где он обычно умывался и чистил зубы.
- Здрасти, - сказал Евстафий.
- Вера, ну, сколько можно? – не унималась бабушка Люба. – Это же коммунальная квартира.
- Я могу не стерпеть. – Дядя Вася прихватил живот. – М-м-м…
- Вера, открой. Василь Василичу плохо! – бабушка Люба повысила голос. – Ты что там повесилась?!
- Не дождётесь! – вытирая на ходу волосу, из уборной выскочила сияющая Вера. – Две минуты подождать не могут.
- А двадцать не хочешь! – выдавил из себя дядя Вася и сыграл на опережение.
- Даже здесь, у сортира, не желают уважать пожилого человека. И лезет… и лезут… Что, тоже полезешь через меня, а-а-а?
- Нет, - Евстафий прошмыгнул боком. – Мне туда…
О ночном разговоре не было сказано ни слова.
Позавтракав на скорую руку, Евстафий торопился к автобусной остановке (автобус ходил строго по расписанию), размышляя на ходу о предстоящем собрании революционеров, с которыми он связывал своё будущее.
«Только собрание в двенадцать дня или ночи? - думал он. – Конечно же, ночью. Тайна, покрытая мраком».
-5-
Пятнадцать минут езды на автобусе, и ты попадаешь, словно на другую планету: в красивую, размеренную жизнь, где высокие дома, красивые витрины, быстрые машины, - где другой мир, смотрящий в будущее. А далеко позади, на островке неудачи, по-прежнему стоит гнилой барак, в котором продолжается (или заканчивается?) жизнь.