Летом работы велись близко к их дому; Джилон мог проводить больше времени с семьей. Все были довольны этим, кроме Рейстлина, который привык к тому, что его отца не было дома; он чувствовал себя несвободно в присутствии этого большого человека. Он не особенно радовался и переменам в поведении матери. Он скучал по ее прежним странностям и полетам в фантазиях, скучал по временам, когда она принадлежала только ему. Ему не нравилось новое тепло в их с Джилоном отношениях; их близость заставляла его чувствовать себя еще более одиноким.
Карамон явно был отцовским любимчиком, и обожал своего отца. Джилон пытался наладить отношения со своим вторым сыном, но дровосек был слишком похож на деревья, которые рубил — медленно растущие, медленно двигающиеся, медленно думающие. Джилон не мог понять Рейстлиновой любви к магии, и хотя он дал добро на то, чтобы послать сына в школу, он втайне надеялся, что ребенок найдет ее скучной и утомительной, и оставит занятия. Он продолжал хранить эту надежду, и расстраивался каждый раз, когда начинались занятия в школе, и Рейстлин собирал вещи. Но вместе с разочарованием он чувствовал облегчение. Этим летом Рейстлин казался незнакомцем, по каким–то причинам живущим с семьей, недружественным, раздражительным чужаком. Джилон никогда бы не признался себе в этом, но он был рад проводить одного из своих сыновей прочь.
Это чувство было взаимным. Рейстлин иногда чувствовал себя виноватым из–за того, что не может любить отца сильнее, и подозревал, что Джилон жалел, что не любит своего странного, нежеланного ребенка.
«Неважно, — думал Рейстлин, комкая чулки. — Завтра меня здесь уже не будет». Ему было трудно в это поверить, но ему не терпелось почуять запах вареной капусты.
— Что ты делаешь со своей одеждой, Рейстлин? — спросила Розамун.
— Я упаковываю вещи, мама. Я возвращаюсь к Мастеру Теобальду завтра, чтобы жить там до весны. — Он попытался улыбнуться. — Разве ты забыла?
— Нет, — сказала Розамун голосом холоднее льда. — Но я наделась, что ты больше не вернешься туда.
Рейстлин остановился и в изумлении вытаращился на мать. Он ожидал бы подобных слов от Джилона.
— Что? Не вернусь к моей учебе? Как ты могла так подумать, мама?
— Это зло, Рейстлин! — неистово выкрикнула Розамун с пугающей убежденностью. — Зло, я говорю тебе! — Она топнула ногой. — Я запрещаю тебе возвращаться туда! Слышишь?
— Мама… — Рейстлин был потрясен, встревожен, сбит с толку. Он не знал, что сказать. Она никогда не возражала против его выбора. Он иногда задумывался, а осознавала ли она вообще, что он учился магии? — Мама, некоторые люди плохо думают о магах, но они ошибаются, уверяю тебя.
— Боги зла! — медленно проговорила она нараспев. — Ты поклоняешься богам зла и по их повелению участвуешь в нечестивых ритуалах и совершаешь противоестественные действия!
— Самым противоестественным действием, которое мне приходилось совершать, мама, было падение со стула, — сухо сказал Рейстлин. Ее обвинения были настолько нелепыми, что ему было трудно принимать все это всерьез.
— Матушка, я провожу дни, повторяя всякую чепуху за учителем, учась говорить «аа», и «оо», и «уу». Я пачкаюсь в чернилах и иногда умудряюсь написать что–то почти разборчивое на клочке бумаги. Я брожу по полям и собираю цветы. Вот все, что я делаю, мама. Это все, чем я занимаюсь, — с горечью повторил он. — И я уверяю тебя, что у Карамона, который убирает навоз в конюшнях и собирает зерно, гораздо более интересная и захватывающая работа.
Он замолчал, удивляясь самому себе и своим чувствам. Теперь он понял. Теперь он знал, что не давало ему покоя все лето. Он понял, что было причиной злости и беспокойства, бурлящих в нем, как расплавленный металл. Злость и беспокойство, вызванные страхом и неуверенностью в себе.
Чернила и цветы. Повторение бессмысленных слов день за днем. Где было волшебство? Когда оно придет к нему?
Придет ли оно к нему?
Мороз пробежал у него по спине.
Розамун обняла его за талию и прижалась своей щекой к его.
— Вот видишь? Твоя кожа — она горячая на ощупь. Я думаю, у тебя жар. Не ходи в эту ужасную школу! Это только повредит тебе. Останься здесь, со мной. Я научу тебя всему, что тебе нужно знать. Мы будем читать вместе и решать примеры, как раньше, когда ты был маленьким. Ты составишь мне компанию.
Предложение показалось Рейстлину неожиданно манящим. Больше не будет глупых заданий Мастера Теобальда. Не будет тихих, одиноких ночей в общей спальне, тем более одиноких, что он был не один. Не будет этой внутренней муки, этих постоянных сомнений.
Что случилось с магией? Куда она исчезла? Почему его сердце билось быстрее при виде какой–нибудь глупой хихикающей девчонки, чем когда он копировал свои «оа» и «ай» на бумаге?
Он утратил магию. Или это, или магии никогда с ним и не было. Он обманывал себя. Настало время признать поражение. Признать, что он проиграл. Вернуться домой. Закрыться в этой уютной теплой комнате, безопасной, светлой, позволить материнской любви окружить себя. Он позаботится о ней. Он заставит вдову Джудит уйти.
Рейстлин низко наклонил голову, не желая, чтобы она увидела его горькую кривую улыбку. Розамун ничего не заметила. Она погладила его по щеке и повернула его голову к зеркалу. Это зеркало она привезла из Палантаса. Оно было ее самой большой ценностью, одним из напоминания о юности.
— Нам будет так хорошо вместе, только ты и я. Смотри! — сказала она, глядя на два отражения с наивной гордостью. — Смотри, как мы похожи!
Рейстлин не был суеверен. Но ее слова, сказанные невзначай, отозвались недобрым предсказанием в его мыслях. Он невольно содрогнулся.
— Ты дрожишь, — озабоченно сказала Розамун. — Ну вот! Я же говорила, что у тебя жар. Иди ложись.
— Нет, мама. Я в порядке. Мама, пожалуйста…
Он сделал попытку отодвинуться. Ее прикосновение, которое так успокаивало, теперь казалось неприятным. Рейстлин ужаснулся этой мысли и почувствовал стыд за нее, но он ничего не мог с собой поделать.
Она только сильнее его обняла, прижавшись щекой к его руке. Он был выше нее по меньшей мере на голову.
— Ты такой худенький, — сказала она. — Слишком худой. Пища не идет на пользу тебе. Она сгорает. И эта школа. Я знаю, это из–за нее ты болеешь. Болезнь — наказание, посланное тем, кто не следует тропой праведников, так говорит вдова Джудит.
Рейстлин не слышал речи матери. Он задыхался, чувствовал, как будто кто–то душит его подушкой. Он страстно хотел вырваться из объятий матери и выбежать наружу, где он мог бы вдохнуть свежий воздух. Он хотел бежать и не останавливаться, бежать прямо в душистую темную мглу, следовать дорогой, которая приведет его куда–нибудь, все равно куда, лишь бы не в это место.
В эту минуту Рейстлин почувствовал родство со своей сестрой Китиарой. Он понял, почему она убежала, понял, что она должна была так поступить. Он завидовал ее свободе, проклиная свое слабое тело, которое привязывало его к домашнему очагу и сковывало его в классной комнате.
Он всегда думал, что магия освободит его, как Китиару освободил ее меч.
Но что, если магия этого не сделает? Что, если магия не придет к нему? Что, если он действительно потерял этот дар?
Он посмотрел в зеркало, посмотрел на мечтательное лицо матери и в ужасе закрыл глаза.
3
Падал снег. Мальчиков рано отпустили с уроков, сказав им поиграть на улице до обеда, обосновав это тем, что физическая активность на холоде была полезна для здоровья и расширяла легкие. Мальчики знали истинную причину того, что их отправили во двор. Мастер Теобальд хотел от них отделаться на время.
Он был чем–то озабочен весь день, а его разум — или то, что имелось у Теобальда вместо него — пребывал где–то в другом месте. Он кое–как провел урок, не заботясь о том, усвоили ли ученики что–то, или нет. Мастер даже не вспомнил о розге ни разу, хотя один мальчик задремал вскоре после обеда и прохрапел весь за партой остаток дня.