Некоторым подобает превращаться в краски на доске, в сохнущую штукатурку или в неумолимую чистоту мрамора. Они существуют, непрозрачные и твердые, и это качество Кедаспела находит столь жестоким и чудовищным, ибо говорит оно о воле мира. Он знает, что тоже играет роль. Дает субстанцию их притязаниям на власть.
Портреты — оружие традиции, а традиция — незримая армия, осаждающая день нынешний. Что же стоит на кону? Какой победы она ищет? Хочет сделать будущее не отличимым от прошлого. Каждым мазком кисти Кедаспела открывает рану, поражает всех, что смеют бунтовать против природы вещей. Он борется против горького знания, упрямо ставит свой талант на стену — как будто может сдержать свое же наступление.
Хотелось бы ему быть менее сознающим; хотелось бы, чтобы талант сделал его слепым к нечестивому результату творчества. Но так не будет.
Мысли кружились, как всегда после сеанса; он оделся с полнейшей небрежностью и сошел вниз, ужинать с хозяином Дома. Не этой ли ночью Урусандер или Хунн Раал заведут наконец разговор о возможности создания портрета юного Оссерка? Кедаспела надеялся, что нет. Надеялся, что этот миг не наступит никогда.
Завершить портрет отца и сбежать отсюда. Вернуться домой, чтобы снова видеть ее.
Он боялся этих формальных застолий. Их полнят банальные воспоминания о битвах, по большей части ведет Хунн Раал, но Урусандер всегда готов поддержать его беседой о загадочном идиотизме Форулканов. А Оссерк вертит головой, словно она насажена на пику. Ничего не было в сыне хозяина, чего он желал бы запечатлеть — не отыщешь в нем никаких глубин. За глазами Оссерка скрыта сплошная скала, источаемая непрестанными ударами Раала. Мальчишка обречен на безвестность — если только его не оторвут от отца и так называемого друга. Похоже, попытки Урусандера окружить сына высокой непреодолимой стеной в сочетании с бесконечными подкопами Раала под эту стену ставят Оссерка под реальную угрозу. Едва нечто сломает его мирок, парень будет совершенно раздавлен. А пока… откровенное давление заставляет юношу задыхаться.
И ладно. Все это не дело Кедаспелы. Ему самому есть о чем тревожиться. Сила Матери Тьмы растет, и этой силой она похищает свет. Из всего мира. Какое будущее у художника во мраке?
Перемалывая безрадостные думы, он вошел в столовую. И помедлил. Кресла, в которых он ожидал узреть Хунна Раала и Оссерка, пусты. Лорд Урусандер одиноко сидит во главе стола, и впервые скатерть перед ним не загромождена — ни одного глиняного цилиндра или развернутого, прижатого по краям свитка, что ждет внимательного изучения.
Урусандер откинулся на спинку кресла, в руке бокал, прижатый к животу. Тусклые голубые глаза устремились на художника с невиданной ранее резкостью. — Благой Кедаспела Энес, прошу садиться. Нет, сюда, справа от меня. Кажется, этим вечером здесь будем лишь я и вы.
— Вижу, мой лорд. — Он подошел. Едва он сел, показался слуга с бокалом под стать бокалу хозяина. Кедаспела принял его и вгляделся. Черное вино, редчайшее и самое дорогое в королевстве.
— Я посмотрел вашу сегодняшнюю работу, — продолжал Урусандер.
— Неужели, лорд?
Глаза Урусандера чуть дернулись — единственная деталь, выражающая его настроение, но что можно по ней понять? — Вам не любопытно мое мнение?
— Нет.
Лорд отпил глоток. Судя по выражению, в бокале была тухлая вода. — Надеюсь, можно предполагать, что мнение зрителей вам важно.
— Важно, господин мой? О да… в перспективе. Но если вы вообразили, будто я жажду хора восхвалений, то сочли меня слишком наивным. Почитая такую награду соком жизни, я страдал бы от жажды. Как почти любой творец в Куральд Галайне.
— Итак, мнения вам не важны?
— Важны только те, что мне льстят.
— И вы отрицаете потенциальную ценность здорового критицизма?
— Это зависит, — сказал Кедаспела, пробуя вино.
— От чего? — настаивал Урусандер. Слуги показались снова, с первой переменой блюд. Тарелки с шелестом легли на стол, воздух взвихрился вокруг суетящихся за спинами двух господ фигур, свечи мерцали, языки пламени колыхались туда и сюда.
— Как идут ваши штудии, лорд?
— Избегаете ответа?
— Отвечаю своим способом.
Ни гнева, ни пренебрежительной насмешки не отразилось на увядшем лице Урусандера. — Отлично. Я сражаюсь с идеей моральной позиции. Писаный закон сам по себе чист, насколько может быть чистым язык, на коем он записан. Неясность возникает при практическом применении в обществе, и лицемерие кажется неизбежным следствием. Закон склоняется перед людьми власти, словно ива или, скорее, садовая роза, или плодовое дерево на стенной шпалере. Рост его зависит от прихотей властителей и вскоре закон становится воистину кривым.