Детские мечты порой бывают на редкость глупыми.
Мальчик, притаившийся на развалинах сгоревшей конюшни, так что его было невозможно разглядеть с крыльца, уставился вслед экипажу. Ему показалось, будто в маленьком мутном окошке промелькнуло мамино лицо, бледное и с покрасневшими глазами. Но экипаж быстро прокатился мимо и развернулся; теперь видны были лишь его задняя часть с рундуком для багажа и высокие, болтающиеся на старых осях колеса. А потом мимо проехал незнакомый всадник в солдатской одежде, вздымая копытами клубы пыли.
В Абару-Делак пришли солдаты. У некоторых не хватало руки, ноги или глаза. Другие, целые и невредимые на вид, умирали с ножом в груди, будто оружие преследовало их после тех далеких битв, в которых они сражались. Серебристый клинок, едва различимый в ночи, следовал за жертвой и в конце концов находил ее, чтобы убить того, кто должен был умереть несколько недель или даже месяцев назад.
Но этот солдат, который называл себя Ивисом, пришел, чтобы забрать его маму.
Орфантал не мог спокойно видеть чужие слезы. Он готов был на все, лишь бы успокоить тех, кто плачет; и в своих мечтах, в воображаемом мире борьбы и героизма, в котором мальчик жил, он часто приносил клятвы рыдающим, убитым горем женщинам, а потом прокладывал себе в бою путь через полмира во имя этой клятвы. До тех пор, пока она его не убивала, подобно коварно подстерегающему ножу из далекого прошлого.
Мальчик смотрел вслед экипажу, пока тот не скрылся из виду, а потом его губы беззвучно пошевелились, произнеся одно-единственное слово: «Мама?»
Где-то далеко шли войны, в которых ненависть призывала к оружию, а кровь лилась подобно дождю. И еще были войны в пределах одного дома или даже одной комнаты, где смертью храбрых умирала любовь, а к небу возносились рыдания. Войны вспыхивали повсюду, и Орфантал это знал. Вокруг не было ничего, кроме сражений, и сам он каждый день умирал, убитый ножом, который преследовал его по всему миру, как это случилось с его дедом.
Но пока что мальчик решил прятаться в тени конюшни, в пожаре которой погибли все лошади, кроме одной. А потом, возможно, ускользнуть в лес за загоном для скота, чтобы снова сражаться, каждый раз проигрывая, – разве не так всегда бывает с настоящими героями? Смерть непременно настигает любого. И так пройдет очередной день.
Пока его не позовут с кухни, объявляя конец света на очередную ночь.
Сандалате показалось, будто она увидела Орфантала в полумраке, на фоне одной из последних оставшихся стен сгоревшей конюшни, но, вероятно, это была лишь игра воображения. Мать всегда говорила, что разум порой играет с ней дурную шутку, а богатая фантазия, которую в избытке унаследовал ее сын, в эти напряженные времена не считалась добродетелью. Внутри экипажа было душно и воняло плесенью, петли на боковых окнах покрывал слой ржавчины и грязи, а воздух поступал лишь из особого переговорного ящика, подсоединенного к деревянной трубке рядом с козлами кучера. Самого кучера молодая женщина едва знала – его наняли в селении лишь для этой поездки, – и ей казалось, что если она обратится к нему с просьбой помочь открыть окно, то об этом скоро будут знать во всех тавернах: повсюду станут говорить про падший дом Друкорлат и их проклятое, ни на что не годное семейство. Презрительные насмешки, язвительные замечания… Нет уж, решила Сандалата, не станет она никого ни о чем просить.
Под тяжелой одеждой струился пот. Женщина старалась сидеть не шевелясь, надеясь, что это поможет, но ей нечем было занять руки и мысли. Взяться снова за вышивание мешала тряска и качка, к тому же внутрь экипажа уже вползала пыль, подсвечиваемая слабыми лучами солнца. Сандалата чувствовала, как пыль постепенно покрывает лицо, и если по щекам ее текли слезы – в чем она почти не сомневалась, – то на них должны были появиться грязные полосы. Неприглядные и постыдные.
Сандалата вспомнила, как впервые была заложницей, вспомнила дни, проведенные в Цитадели, свой восторг при виде перемещающихся по бесчисленным роскошным залам толп мужчин и женщин, рослых высокородных воинов, которые, казалось, не обращали никакого внимания на крутившуюся у них под ногами маленькую девочку. И тамошние богатства, которых было столько, что Сандалата со временем поверила, будто это и есть ее мир, для которого она родилась.
Заложнице выделили комнату на верху винтовой лестницы, где она часто сидела, с волнением ожидая звона возвещающего о трапезе колокола, а потом спешила вниз по без конца сворачивающим вбок ступеням, чтобы ворваться в обеденный зал, – и все радостно смеялись, увидев малышку.