— Ты за рублём или романтикой? — Паль внимательно оглядел невысокого крепкого паренька.
— За рублём, — ответил Витька и почему-то покраснел.
— Это хорошо, мне романтики не нужны. Слушай и вникай: деньги платят хорошие, но работа адова, можно сказать каторжная. Не потянешь, выгоню моментально, не заплачу ни копейки и отправлю домой за твой счёт. Уяснил? Тогда думай и давай ответ.
— Я еду, — твёрдо ответил Витька.
Теперь предстояло подготовить мать. Витька врал ей редко, скорее недоговаривал и умалчивал, но тут он разработал целый многомесячный сценарий. Как-то в середине марта, отвечая на традиционное: «Ну, что нового в институте?», Витька неопределённо пожал плечами, что означало: «Ничего», и через паузу, как бы вспомнив, сказал:
— Слух прошел, что летом нас на практику по специальности пошлют.
— По специальности, это хорошо, — поддержала Лизавета, — лучше, чем мусор на стройке таскать, А то вон у нас девчата приходят после поварского училища, так не знают с какого бока к котлу подойти.
Недели через две Витька мимоходом бросил:
— Говорят, практика на Сахалине будет.
— Это что же, ближе места не нашлось? — ахнула мать.
— Не знаю, да и может, это только слухи.
И только в середине мая Витька точно объявил, что улетает 14 июня месяца на два. Лизавета тяжело вздохнула и смирилась с неизбежным.
Работа по заливке фундаментов была и впрямь адовой. Подхватив у растворного узла тяжеленные носилки с бетоном, «бетонщики» тащили их метров за шестьдесят к фундаментам, сливали и почти бегом спешили назад, чтобы снова подхватить и тащить. Особенно тяжело далась первая неделя этого каторжного десятичасового труда. Всё накладывалось друг на друга: и содранные в кровь ладони, и ноющие спина, ноги и руки, и восьмичасовая разница во времени, когда в десять утра смертельно хотелось спать, а в три ночи организм бунтовал против принудительного сна. Пальцы рук, скрюченные по форме ручек носилок, отказывались удерживать и ложку, и карандаш, и Витька приматывал ручку изолентой к указательному пальцу, когда писал матери редкие письма. Много позже Витька говорил мне, что именно там, на «сахалинской каторге», он возненавидел тупой физический труд, не требующий присутствия хоть какого-нибудь интеллекта.
Лизавета писала каждые два дня. О себе сообщала скупо: «Всё хорошо», но задавала множество вопросов: «Хорошо ли кормят? Не сильно ли устаёшь? Хорошо ли к тебе относятся? Нравится ли работа?» Заканчивала она всегда одинаково: «Очень соскучилась. Тысячу раз целую. Мама». В ответ Витька самозабвенно врал, что налаживает телевидение в Сахалинской глубинке, что работает он в белом халате, что местные его на руках носят, что в жизни так не объедался и что у него всё не просто хорошо, но просто замечательно. Заканчивал он тоже одинаково: «Очень скоро вернусь и подставлюсь под тысячу поцелуев». Письма шли долго, недели две, и Лизавета беспокоилась, что Витька редко пишет, но писать чаще у него не было сил.
Наконец был залит последний фундамент. Паль собрал измученных «бетонщиков», выдал по триста рублей аванса, сообщил, что заработки будут больше, чем в прошлом году и очень порадовал Витьку, объявив, что они с напарником получают самый большой в отряде коэффициент трудового участия. Сказочно дёшево прикупив у местных трёхлитровую банку красной икры, Витька сразу вылетел в Москву.
Город плавился от жары. Тяжелый, пропитанный бензином воздух хрустел на зубах сухой пылью. Пыль лежала на асфальте, пожухлой траве и изъеденных тлёй листьях деревьев, неподвижно висела в воздухе и бежала за проезжающими автомобилями.
Дома пыль толстым слоем лежала на полу и мебели и Витька пожалел чистюлю мать, которой ежевечернее приходится бороться с этой напастью. Наскоро прибравшись и приняв душ, он почувствовал смертельную усталость и уснул, едва опустившись на диван.
Витьке снился какой-то кошмар и, по детской ещё привычке, он проснулся в самый страшный момент. Сердце тревожно ныло. Серые сумерки за окном не давали ясного представления о времени суток. Наручные часы показывали восемь и Витька не мог вспомнить перевёл ли он сахалинское время на московское. Матери всё ещё не было, и смутная тревога погнала Витьку к Алевтине.
Дверь открыла Светка. Увидев Витьку, она изменилась лицом и бросилась в комнату с криком:
— Мама, мама, Витя приехал!
Вышла Алевтина, свежая, загорелая, с полуулыбкой-полугримасой на дрожащих губах. Она медленно, по старушечьи, подошла к Витьке, прижала его голову к своей пышной груди и простонала: