Витька редко приходил на собрания, сидел молча, молча ставил подпись и сразу уходил.
Эта часть его жизни открылась мне много позже, когда в одно из чаепитий, вспомнив Сахалин, я спросил Витьку о причинах его индифферентности на отрядных собраниях.
— Мне деньги стали не нужны, — коротко ответил он и я, заинтригованный этим ответом и удовлетворяя своё писательское эго, буквально заставил его вкратце рассказать историю про шубу, сахалинский отряд и своё второе глубочайшее потрясение.
Подъём, наконец, закончился, и я остановился передохнуть. Окончательно стемнело, звёзды скрылись за облаками и пошел лёгкий снежок. Дорога исчезала в чёрной бесконечности, и лишь у самых ног снег был цвета асфальта. Я проголодался и с благодарностью вспомнил про Витькин бутерброд.
— Вот ведь балда, — изругал я себя, не обнаружив свёртка в кармане, — даже бутерброд умудрился посеять. Приятного аппетита, Акела! — прокричал я и двинулся вперёд.
— Держись, Малыш! Всего пару арбатов осталось, — ободряюще прошептал мне в ухо Витька, снова возвращая к своей персоне.
Я покопался в памяти, но не смог найти ничего нового, что могло бы дополнить картину Витькиной жизни. Его рассказы настолько сплелись с моими писательскими домысливаниями и реконструкциями, что я сам уже не мог отличить одно от другого. Фрагменты мозаики плотно прилегали друг к другу, и только в самой середине не хватало маленького кусочка, который мог бы закрепить всё полотно. Как каменный свод держится на единственном закладном камне, который, приняв на себя вес многотонной громады, не позволяет разрушиться всей конструкции, так и моя мозаика требовала своего «закладного камня». И память вытолкнула из своих глубин мелкий штришок, направивший течение мыслей в другое русло.
Я размышлял над очередной схемой, и мне понадобился Витькин совет. Обратившись к нему и одновременно подняв глаза, я случайно застал его врасплох: Витька сидел, глубоко уйдя в себя и на его обычно улыбчивом, круглом лице я увидел такую смесь одинокой тоски и отчаянья, что мне стало за него страшно. Это продлилось одно мгновение — Витька сразу включился, натянув маску ироничной доброжелательности, и я напрочь забыл это мимолётное видение. Теперь, вспомнив, я представил Витьку цирковым клоуном, который, только что до слёз рассмешив зрителей, приходит в гримёрку, стаскивает шутовской парик, стирает дурацкий грим и становится грустным одиноким человечком. Но если сейчас ему скажут, что нужно срочно снова занять публику, он мгновенно напялит клоунскую маску и, дурачась и кривляясь, снова выскочит на арену. Мне открылась и подоплёка его рыболовного пристрастия: не рыба интересовала Витьку и даже не сам процесс ужения манил его за сотню арбатов от дома, но тихое уединение вдали от людей, редкая возможность полного одиночества, когда можно короткое время побыть самим собой, чтобы, накопив энергию, позже щедро делиться ею с окружающими.
Подул ветер, сразу остудив мою взмокшую спину, и я понял, что дошел почти до конца дороги. Мёрзнуть ещё сотню метров на открытом пространстве мне не хотелось, и решение пройти лесом возникло само собой. Уже через пять минут я осознал абсурдность своей затеи: ветки стегали моё тело и засыпали вёдрами снега, коряги ставили подножки, норовя бросить на землю или на ствол дерева. Наконец упругий прут отпечатался на моей правой щеке, губе и носу, и я почувствовал, как щека, на манер дрожжевого теста, устремилась вверх, а нос и верхняя губа с тем же рвением потекли вниз. Едва придя в себя от этого коварного удара, я получил в лоб и рассёк кожу над левой бровью. Бросив палки, я зачерпнул две пригоршни снега и, приложив их к лицу, бросился вперёд, не разбирая дороги. Продираясь сквозь кусты, как сквозь строй экзекуторов, я ощущал себя татарином из Толстовского «После бала». Все атрибуты были на месте: и беззащитное тело, и палки, и ветер свистел флейтой, и ветки под ногами хрустели барабанной дробью.
— Братцы, помилосердствуйте, — после каждого удара взвизгивал я.
Лес поредел. Я остановился, чтобы отдышаться, и обомлел. Не далее десяти метров огромные желтые, подёрнутые пеленой, глаза внимательно смотрели на меня, отслеживая тёмными колеблющимися зрачками каждое моё движение. Всмотревшись в темноту, я различил огромную голову и длинное ребристое тело, которое, извиваясь, уходило хвостом в бесконечность и растворялось в кромешности ночи. Зверь, напоминавший карнавального китайского дракона, явно готовился к прыжку, припав мордой к земле.
— Свят, свят! — вспомнил я вокзальную тётку, и первобытный ужас стал заполнять и холодить моё сердце.