— Вызывает его военком и говорит: «Петрушкин, давай я тебя в армию призову? Есть у меня хорошая команда — в самую Москву тебя отправлю. Служить ты, конечно, не будешь — комиссуют тебя через пару месяцев, а ты Москву увидишь, да и в госпитале хорошем полежишь. Соглашайся, и тебе хорошо, и я план по призыву выполню». Он и согласился. Да только говорит мне по секрету: «Я комиссовываться не хочу, мне здесь нравится: и сыт, и одет, и людей много». Что-то жалко мне его стало. Тут в штабе разговор о нём зашел, а что с ним делать, никто не знает. Комиссовывать — морока, оставлять, так ни на что не годен. «Что думаешь, комсомол?» — спрашивает начштаба. «А отдайте его мне, — говорю, — я вам из него за год писаря подготовлю. И польза от него будет и с комиссией связываться не надо». Петрушкин мне готов руки целовать, а я его дрючу хлеще, чем меня тётка дрючила. Взял в штабе старенькую разбитую машинку, поставил у себя в комнатке за экраном, преподал ему основы и заставлял часов по двенадцать в день стучать. Ему и прут не нужен был — чуть что, припугну комиссией, так он в ноги бухается: «Не гони!» Всё это здорово, но что дальше делать, ума не приложу. Кажется, в феврале это было, разбираю поступившие документы, а там приказ: «Разрешить с этого года лучших солдат и сержантов, имеющих среднее образование, в порядке поощрения демобилизовывать в июле для сдачи вступительных экзаменов в высшие учебные заведения». Вот оно, то, что надо было! Всё сразу на свои места встало. Я этот приказ тогда ещё наизусть выучил. Петрушкина загонял в хвост и в гриву, но к маю он у меня освоил слепой метод и знаков девяносто в минуту выдавал.
Рыжий обвёл нас торжествующим взглядом и мы выразили ответный восторг.
— С документацией было проще, и в конце июня я пошел к начштаба. Был я к тому времени старшим сержантом и в первых числах июля при полном параде прибыл в Москву. За три года я побывал в Москве раз пять, благо близко, и институт, самый захудалый, в который конкурса почти не было, я себе выбрал. Прибыл я на Курский вокзал и отправился прямиком в институт, а там прямёхонько в… Ну, и куда же я по вашему разумению отправился, молодые люди?
На этот раз Лев Михайлович посмотрел на нас с сожалением, явно сомневаясь в наших умственных способностях.
— В приёмную комиссию, естественно, — Витька сделал вид, что не почувствовал подвоха.
— Вот-вот, — радостно захихикал Лев Михайлович, — «естественно». Это для вас естественно, для москвичей, а меня там с распростёртыми объятиями никто не ждал. Нет, молодёжь, я прямиком в партком потопал. Пришел к секретарю, партбилет, характеристику, ходатайство от командования и парторганизации части ему на стол вывалил и честно говорю: «Всё подзабыл за три года, но учиться хочу, и именно в вашем институте. Выручай, товарищ по партии». Почитал он мои бумаги, посмотрел на должности и говорит: «Годишься». И тогда уж, с ним вдвоём, мы и пошли в приёмную комиссию. Так-то, юноша, хочешь жить, умей соображать. Пришли, он с председателем пошептался, меня позвал: «Сдашь документы, ко мне зайдешь». Председатель мне: «На какой факультет хочешь?» Я ему: «Где конкурс самый маленький». «Правильно мыслишь, — говорит, а сам смеётся, — далеко пойдешь.» Мы с ним потом… Впрочем, это не важно.
Чиновная выучка «о делах не болтай лишнего» срабатывала у рыжего автоматически.
— Оформился я, получил направление в общагу и пошел в партком. «Сирота, значит, — спрашивает секретарь, — а родня хоть какая есть? Плохо, что нет. Ну, а деньги у тебя есть?» «Откуда у солдата могут быть деньги?» — отвечаю, а деньги были: я ведь не пил, не курил, а сержантскую зарплатку копеечную откладывал, и кой-чего скопилось. «Ладно, говорит, не журись, поможем». И повёл он меня по коридору прямо к двери с табличкой «Профком». Завёл и говорит: «Борис Моисеич, я вот тебе соплеменника привёл, надо поддержать солдатика. А ты, как поступишь, сразу ко мне, понял?» Борис Моисеич усадил, чаем с баранкой угостил, расспросил кто, да что. Оказалось, что его корни тоже из наших палестин растут. «Ты, говорит, как поступишь, ко мне приходи — по профсоюзной линии тебя пущу. С этим кацапом меньше водись — антисемит скрытый, да и вообще дерьмецо хорошее. Денег у тебя, конечно, нет? Не беда». Он открыл сейф и вытащил пачку листов, испещренных печатями: «Держи, это талоны в нашу столовую на завтрак, обед и ужин. Просьбы есть?» А просьба была! И сам понимал, что наглею, но, как говориться, «куй железный, пока горячий».
Рыжий с удовольствием рассмеялся собственной шутке.
— Борис Моисеевич, — говорю, — понимаете, три года в казарме, сто пятьдесят человек, устал от коллектива смертельно, а тут снова казарма, пацаны семнадцатилетние…