Ничего более умного в голову не приходило.
– Знаешь, Алексей… – неожиданно перешел на тихий, едва уловимый шепот Кривач-Неманец. – Как-то еще в двадцать третьем пришлось мне переводчиком выступать на одном интересном допросе… Тогда я еще им, то есть товарищам нашим… – Он опять выделил интонацией явно неприятное слово «товарищам». – Верил. Мне уж точно не судьба, а вот ты твердо запоминай. Есть во Франкфурте-на-Майне – найдешь, поди, – Metzler Bank. Там снят в сейфе ящик отдельный, предъявить права на который может тот, кто назовется Oberst Ludwig Richter. Прямо так, и никак иначе, буква в букву, – дай сейчас запишу, после зазубришь. – Профессор дотянулся до старой газеты и быстро вывел слова огрызком карандаша. После чего продолжил: – Не беспокойся, документа никакого не спросят, просто порядок такой. Имени, конечно, мало будет для банкиров, так что запоминай пароль: «Tatsachen gibt es nicht, nur Interpretationen»{33}. Все понял?
Я смог только кивнуть в ответ, повторяя про себя кодовую фразу.
Дождавшись, пока я окончательно все уложу в голове, старый чех продолжил свой рассказ:
– Не знаю, что там точно, но ценность наверняка немалая. За эти слова пятерых убили, а потом еще и мой начальник с замом друг друга перестреляли. Лишь про меня – хе-хе! – забыли, идиоты краснопузые. Думал, выберусь с очередной делегацией из Совдепии, пригодится, чтоб старость не в ночлежке встретить. Но не судьба, видать, так хоть тебе сгодится. – Он легко отмел мою слабую попытку возразить. – Не спорь со старшими, не надо. Обещай только, если сможешь, отомстить… За меня тоже!
– Все что будет в моих силах, – без всякого пафоса подтвердил я.
Слово «месть» пока не стучало в мое сердце, но в любом случае деньги казались сущей мелочью на фоне еще не случившейся – невероятной, но все равно неизбежной – гибели такого выдающегося человека, как Кривач-Неманец.
– Ничего, Бог поможет. – Он положил руку на мое колено. – Я свое отжил. А ты себя сбереги. И вообще… Совсем старый стал, дурака свалял. Забудь про месть, слышишь, забудь! Сможешь добраться до Германии – проживи все, что найдешь, в свое удовольствие, а о Совдепии думать забудь. Купи фольварк где-нибудь в Баварии, девку найди посимпатичнее, детей настрогай десяток. Вот… Вот это и будет самый лучший ответ большевикам!
– П-п-постараюсь, – пробормотал я, едва сдерживая слезы.
– А теперь давай на боковую, – резко сменил тему старый чех. – И так засиделись.
Он откинулся на койке и как-то очень легко уснул. Наверное, именно так должны засыпать люди, до конца выполнившие свой долг.
Как его забрали, я не услышал, самым глупым образом продрых. Хотя не думаю, что профессор на меня за это в обиде. Скорее наоборот – он явно собирал вещи украдкой, чтобы не разбудить меня, знал: я бы ни за что не взял от него прощальный подарок – шикарные, совсем новые немецкие калоши. Мой будущий счастливый талисман…
Больше месяца я провел как в тумане.
Вдребезги, в клочья и пыль развалилось тщательно выстраиваемое в глубине сознания убежище, в котором пряталась вера в справедливость и свободу. Стали нестерпимо смешными фантазии бессонных ночей, в которых я мечтал о самой малости – адвокате, свидетелях, да просто хоть каком-то суде! Хотя уже тогда по рассказам соседей прекрасно понимал – ничего, абсолютно ничего подобного на процессах ГПУ нет и в помине!
Надежда умерла…
Я забросил обучение, хотя педагогов по-прежнему было в достатке, прекратил тщательный уход за волосами и одеждой, перестал заниматься физкультурой, в общем, отчетливо покатился вниз, в тупость, грязь, к блохам и клопам.
Вытащил меня из депрессии, а вернее сказать, спас от гибели староста. Уже не тот, который принимал меня в камеру, а новый – неисправимый оптимист Семен Павлович Данцигер.
Его отец когда-то имел в Минске кожевенный заводик аж с целыми пятнадцатью рабочими, и это стало натуральным проклятием для сына. Сначала – сразу после национализации – Данцигер удрал в Пермь, устроился в какой-то кооператив, но там быстро вынюхали его торговое происхождение и выперли. Голодал, пристроился к какому-то кустарю выделывать кожи. Через полгода кустаря посадили за спекуляцию – скупку кож скота, но Семен Павлович сумел сбежать в Новороссийск и пристроиться грузчиком. На профсоюзной чистке какой-то комсомолец выскочил: «Так я же его знаю, у его отца громадный завод был». Выгнали и посадили за сокрытие классового происхождения. Отсидел полгода, уехал в Петроград и устроил кооперативную артель «Самый свободный труд»…
Вот тут-то его и арестовали за дачу взятки{34}.
34
По УК РСФСР 1922 г. взятка считалась контрреволюционной деятельностью, соответственно наказывалась «вплоть до расстрела».