– Ти из мэня дурака нэ дэлай. Все знаю уже. Но молодэц, однако, в мэнтовку не побэжала, значэт, умная. – Гарик полез в задний карман наглаженных бежевых брюк, достал смятый конверт. – Приходылы от нэго. Здэсь за ум и за язык. Гарик копэйки нэ взял. Что дэньги сдала, мое. Чужого Гарику нэ надо. Вот, бэри. Бэри и молчи. И тому бичо, что Мавра прыложил, тожэ скажи, чтоб молчал. Тогда нэ тронут…
– Он не скажет, Гарик, вот, зуб даю. А за лавэ – спасибо. И тебе, и тем, кто передал… А можно мне на сегодня выходной? – пользуясь удачливым случаем, заискивающе попросила Иринка.
– Можна. Хочэшь напиться? Напэйся. Ты мнэ в порядке нужна. – Гарик задумался на секунду и счел нужным добавить дополнительное поощрение. – Два дня можэшь нэ выходить. Разрэшаю… А Мавру, козлоблуду, давно пора было ногы из жопы повыдергывать. Сколько дэвок пэрэпоганил так… Ты нэ слушай. Иды давай, да. Гуляй, пэй.
Иришка, уже на улице, конверт вскрыла… Пересчитала… Штука… Штука зелеными… Вот и вся ее цена – и за чуть было не погубленную жизнь, и за молчание. Обидно стало так, что на миг и невмоготу. Но зареветь, не заревела. Чего уж слезы лить, коли сама виновата, что задешево разменивалась. Постояла немного, отошла. Конверт закрыла и в сумку на самое дно запихала. Деньги, пусть и обидные, были, однако, для Иринки огромными. А как гонорар – так и вовсе невиданными. Когда же вспомнила об оставленном в хибарке иностранце, то настроение полегоньку-потихоньку стало подниматься к положительным градусам.
Иностранец, после мытья и стрижки оказавшийся более, чем симпатичным мужчиной, встретил Иришку ясной улыбкой и, пока она хлопотала об обеде, ни на шаг от нее не отходил. Правда поведение его, хотя и забавное, Иришка находила довольно странным. Словно бы интурист не то, чтобы заплутал в лесу, а будто бы недавно с неба свалился, с такой поспешностью пытался он тут же, немедленно, научиться у Иришки русскому языку, указывая на разные предметы и движения и требуя от хозяйки называть их словесные обозначения. Мог бы, коли так приспичило, и до визита в южные российские пределы брать уроки, чай и у них, за бугром, есть своя Илона Давыдова. Да и не вчера же он в самом-то деле приехал. Зато узнала Иринка и собственно имя приблудного иностранца. Красивое и какое-то восточно-славянское: Янош. Тут же и сказала ему, отчасти жестами, что для нее, для краткости и для интимности, пусть он будет просто Ян. Интурист понял и вежливо поклонился – сокращение, видимо, одобрил. Иринка назвала ему и себя. Иностранец повторил раз, другой, но вместо Ирины выговаривалось у него по-иному, нездешнему, красиво и претенциозно: Ирена. Иришка поправлять не стала. Новое имя ей решительно понравилось.
Однако, языковые потуги Яна, как теперь она называла прошлого лешего и интуриста, были далеко не единственной его странностью. У Иришки сложилось определенное впечатление, что добрую половину естественных вещей из ее довольно скудного домашнего обихода Ян видит первый раз в своей жизни. Не то, что бы он выказывал детское изумление или задавал жестами и только что разученными словами наивные вопросы, пугался или, наоборот, восхищался сверх меры. Нет, он был спокоен и улыбчив, вот только с диким, жадным любопытством следил за тем, как Иришка одноразовой зажигалкой поджигала плиту, как включала в розетку кофемолку и простенький, еще с советских времен, миксер. Словно исследовал незнакомый ему мир, запоминал и учился.
После обеда интурист Ян снова улегся отдыхать, по своему месту жительства отбыть не спешил. А к ночи исчез. Как – было Иришке неизвестно. Зашла около десяти, оторвавшись от сериала, когда еще телек посмотришь!, проведать спящего, а железная, матери-покойницы, кровать-то и пуста. Собственная одежда интуриста тоже пропала. Сгинул леший, ни ответа, ни тебе привета. "Вот же сволочь заморская, хоть бы номер телефона чиркнул, цифры, чай, на всех языках одинаковые. И смылся-то натихушку, чтоб бедной девушке за приют денег не платить. Морда!" – с досадой и унизительным разочарованием заключила Иришка и мысленно поставила на гадючем интуристе жирный крест. От расстройств и переживаний последнего дня, а вернее, ночи, Иринка, чтобы не напиться и не разрыдаться, отправилась спать непривычно рано – около полуночи. Улеглась на ту же маменькину кровать, на которой до этого почивал предатель-интурист, даже белье не переменила. Было лень, да и ни к чему. Где, в каких только постелях ни доводилось ей спать! Так что привередничать после чисто вымытого и облитого одеколоном лешего выходило и вовсе глупым.
Проснулась Иришка не по обычаю в обед, а прохладным еще, не распаренным солнцем утром, как когда-то вставала на первую свою работу молоденькой девчонкой-ученицей. И вчерашние горести от свежего дыхания новорожденного дня словно сами собой забылись, оставив ощущение свободы и радости грядущего двухдневного отдыха. Иришка, как спала голышом, так и вышла из крохотной задней комнатушке в проходную залу, да и остолбенела. На старом диване, наглухо покрытом отслужившими свой век шторами, призванными скрыть протертости и изрядные прорехи в обивке хрущевского ветерана, сидел, как ни в чем ни бывало давешний иностранец.