Дело, которое дальновидный покровитель избрал для правоверного Джема, было для последнего не в диковинку. Армия и военное искусство – что могло быть ближе и естественнее для его сердца, выгоднее и надежнее. Здесь можно было отличиться и получить нешуточную награду за старания ради государственной пользы. Объединенный корпус хоругвей и полумесяца, почитающий равно Христа и Магомета, хоть и подчинялся беглому венгерскому князю, но требовал равного участия и догляда в руководящих заботах и от султанского сераскер-паши. Последнему и был представлен Джем Абдаллах с блистательными рекомендациями и щедрыми подношениями за будущее назначение. Так отставной диярбекирский саджак-бей стал чем-то вроде заместителя пришлого князя, а вернее, зоркого султанского ока за новоиспеченным воинством. И, как и следовало ожидать, тихой сапой и в победно короткий срок забрал полную власть над корпусом в свои руки, оставив князю Ференцу лишь видимый антураж высокого командирского звания. Бедняга князь так и не смог взять в толк некоторых особенностей османской жизни, кои его деятельный заместитель за долгие годы постиг в совершенстве, и оттого реального влияния иметь никак не мог. А ушлый Джем держал командира за горло, мягкой, пушистой перчаткой, надетой, однако, на железную длань. Во всем виноваты были проклятые долги. Бывший саджак-бей, казалось, обладал воистину несметным состоянием, о происхождении которого князю Ракоци не хотелось и думать, но зато князь охотно, по европейской глупой привычке, брал у Джема неправедное золото в долг. Мусульманский помощник с подкупающей щедростью давал мешки с акче, не оговаривая с князем ни процентов, ни сроков возврата, давал легко, лишь по туманному намеку, а порой и без него, не мелочась и с царственной небрежностью. Но князь Ференц скорее перерезал бы себе горло, чем позволил бы умышленно позабыть о долге, который с течением времени неуклонно и стремительно продолжал расти, и предоставил своему помощнику полную свободу в действиях, что Джем и принял, как нечто само собой разумеющееся. И если бы заморского князя, видавшего страшные кровавые битвы и совершившего достойные подвиги ради освобождения своей стоящей на коленях родины, спросили, чего или кого он боится больше всего на свете, то этот сильный и честный человек ответил бы: "Правоверного Джема аль-Абдаллаха, своего доверенного помощника и кредитора" и нисколько бы не покривил душой.
Так, в который раз, вечный скиталец Янош умудрился сосредоточить в своих руках одновременно золото и власть, а какая власть может сравнится с реальной силой живой, ощеренной несущим смерть оружием, человеческой массой? Обеспечив безопасный фасад в лице дальновидного Мютеферрика и надежный тыл, где двое преданных братьев евнухов – дотошный змей Ибрагим и могучий бык Хайдар, несли неусыпную вахту на страже хозяйских интересов. Высокочтимый же реформатор Мютеферрик, однако, со временем уже и сам перестал понимать, кто же он в действительности? Покровитель или покровительствуемый по отношению к бывшему саджак-бею, который, зная все обо всех, не раз выручал Мютеферрика в тревожных придворных ситуациях, иногда для острастки внушительно бряцая издали оружием. И Мютеферрик в очередной раз радовался своей предусмотрительности и дальновидной мудрости, которая не позволила ему унизить снисходительностью оказываемой протекции такого опасного человека.
Часто навещая нового друга в его доме, Джем не раз замечал вблизи Мютеферрика некую любопытную мордочку, лукавую и пронырливую, то являющуюся с отчетом, то за новыми хозяйскими распоряжениями, а иногда просто так ошивающуюся вокруг своего господина. Вскоре ненароком выяснилось, что у мордочки есть благозвучное имя и не менее благозвучная должность, в коей мордочка состояла при особе Мютеферрика, а, если сложить и то и другое вместе, то получалось – Омар, личный секретарь и старший "куда пошлют" на службе у влиятельного, государственного мужа. Чем смог этот непоседливый красавчик привлечь внимание Джема, он точно не знал и сам. Но, однако же, Джем Абдаллах запомнил верткого юношу с вечно улыбчивым лицом и горящими, как раздутые угольки, темными глазами, совершенно чуждыми и лицу, и улыбке.