Если у нас и оставался еще юношеский задор, то уж после того, что мы увидели потом… Какой уж там боевой дух. Война сразу явила нам самую дикую свою сторону. Снаряд — он такое с человеком делает…
Временный полевой госпиталь размещался в деревне Рогатин в католической церкви Петра и Павла. Мы получили приказ принимать раненых и убирать тела умерших. Раненые прибывали сотнями со всех сторон, из лесов и с полей, из низин и со склонов холмов, только успевай поворачиваться. Словно разверзлись могилы и вытолкнули своих обитателей в мир живых. У кого снесло пол-лица, у кого раздробило руки, у кого разворотило живот, ходячие волокли безногих, лишившихся чувств несли на руках. Некоторые из этих последних, в обугленной черной форме, были до того обожжены, что и на людей-то стали непохожи. Но они были еще живы. Жирный кровавый след тянулся через всю деревню к церкви.
Сперва мы пытались оказать помощь всем, но сестры быстро растолковали нам, что следует делать. Ходячих отправлять восвояси. Принимать только тех, кто нуждается в немедленной помощи, да и то не всех. Безнадежных не брать. А что было делать. Времени мало, людей мало, медикаментов не хватает. Скончавшихся выносили на носилках на кладбище, где местные вырыли большую братскую могилу. У ямы постоянно молился священник. Время от времени приезжала повозка, некоторых раненых увозили в Лемберг, освобождая место для новеньких.
Лавки в церкви были сдвинуты на одну сторону. Коек было всего двенадцать, так что большинство лежало прямо на полу плечом к плечу, не протиснешься. Темно, солнечный свет лился только в окошко с западной стороны, его лучи ярко освещали одного-единственного солдата, заключая его, словно некое чудо, в светящийся ореол, который сразу бросался в глаза. Потом солнце стало клониться к закату и луч света тоже стал перемещаться, высвечивая то одного раненого, то другого, будто сам Господь указывал, кому жить, а кому умирать.
Прошло несколько часов, и я притерпелся к запаху разъятой плоти и стонам раненых — моим неизменным спутникам на ближайшие несколько лет, как окажется. В сумерках мы зажгли свечи. Сестры милосердия без устали промывали и перевязывали раны. Канонада вроде бы стихла — как вдруг грохнуло куда ближе, чем прежде. Русские наступали — это заставляло нас пошевеливаться. Руки и спина болели, в горле пересохло. Фляга моя давно опустела — последние капли воды ушли на то, чтобы смочить губы умирающим. Только у Франца Кирали еще оставалась вода, но он ни с кем не хотел делиться и посылал всех к черту. Как любой батрак, Кирали работал размеренно и неторопливо, чтобы сил хватило надолго. Пусть другие поспешают.
А мы старались поскорее загрузить конную платформу ранеными, чтобы отправить их на запад. Мы с Бориславом несли солдата с оторванной ногой, и тут рядом грянул взрыв, сотрясший землю. С крыши церкви посыпалась черепица. Мы инстинктивно присели за платформу, а солдат обезумел и, выкрикивая «отступление, отступление», с необычайной силой оттолкнул нас и поскакал по улице на единственной ноге. Когда мы вернулись в церковь, все носилки оказались пусты: ужас заставил людей уползти под покров ночи. Тела, казавшиеся недвижимыми, исчезли. Что же довелось пережить этим людям, если близкий разрыв снаряда поверг их в слепую панику?
В ближайшие двадцать четыре часа я это пойму, поскольку именно в ту минуту в безопасном и теплом месте фельдмаршал Конрад фон Гётцендорф[8] подписал приказ: Третьей Австро-Венгерской армии под командованием генерала Брудермана, укрепленной частями Второй армии, недавно прибывшими с сербского фронта, перейти в наступление у реки Гнила Липа.
Генерал Брудерман, горя желанием отомстить за позор Злотой Липы, где потерял половину своих людей, рьяно взялся за исполнение приказа. Нам было велено вернуться на позиции и готовиться к утреннему наступлению. Тем временем пришло распоряжение дивизионного хирурга о передислокации госпиталя в другую деревню. Сразу дюжина фургонов съехалась к церкви, и мы погрузили в них раненых, только места на всех не хватило. Напоследок мне приказали переложить умирающего со складной койки на пол — койка со всем прочим госпитальным имуществом подлежала перевозке. В груди у него была рана от шрапнели — размером с теннисный мяч, при каждом вдохе раздавалось странное бульканье. Стоило мне к нему прикоснуться, как раненый с силой ухватил меня за руку и попытался что-то сказать, но не смог. Тогда он крепко прижал мою руку к своей груди с той стороны, где раны не было, и прошептал одними губами: «Карман». В нагрудном кармане его мундира я нащупал кусок картона и достал залитую кровью фотокарточку: он вместе с женой и маленькой дочкой, все принаряжены, жена сидит на стуле, держа девочку на коленях, а он стоит у них за спиной, положив руки жене на плечи. Конечно, в церкви было темно и глаза у меня устали, но мне они показались самыми красивыми людьми на свете.
8
Франц Конрад фон Гётцендорф (1852–1925) — австро-венгерский генерал-фельдмаршал и начальник генерального штаба австро-венгерских войск (при главнокомандующем эрцгерцоге Фридрихе) времен Первой мировой войны. После вступления на престол нового императора Карла Конрад был с понижением назначен командующим 11-й армией, стоявшей на итальянском фронте в Тироле. 15 июля 1918 г. он был отстранен и от этого поста и назначен на декоративную должность в лейб-гвардии. Умер на курорте в Германии от болезни желчного пузыря, был с воинскими почестями похоронен в Вене.