Что, если она не умерла и ее можно вернуть к жизни?
С безумной надеждой Лео смотрит на доктора.
Ведь поцелуй оживит ее, правда?
Лео зажимает Элени нос, начинает делать искусственное дыхание рот в рот. Снова и снова он вдыхает в нее свою жизнь, затем резкими толчками массирует сердце. Он знает, что делает ей больно, что от его неловких движений останутся синяки. Но ведь надо как-то действовать.
Доктор кладет руку ему на плечо. Лео не замечает.
— Дефибриллятор. У вас есть прибор? Как это… choc eléctrico. Tienes?
— No hay, señor. Esta muerta.
Она не умерла. Лео не верит. Рот в рот, глубокий вдох и выдох. Вдох — выдох. И еще. И еще. Лео молит о чуде.
И чудо свершается. Откуда-то из глубин ее тела доносится хрип. Звук этот Лео не забудет никогда.
— Она жива. Она дышит. Вы слышали?
Доктор не шевелится.
Стоит будто истукан. Ничего, справится и без него. Вдох — выдох. Быстрее. Глубже.
Как четко слышно ее ответное дыхание.
— Сеньор, сеньор! — Доктор опять трогает его за плечо.
Лео охватывает ликование. Сердце у него готово выпрыгнуть из груди.
— Сеньор, она не дышит. Это ваше дыхание раздувает ей легкие и возвращается обратно.
Лео щупает пульс Элени. Ничего.
Радость сменяется отчаянием.
Он целует Элени в лоб и шепчет слова на ее родном греческом языке. Matyamou, karthiamou, psychemou.
Глаза мои, сердце мое, душа моя.
Он гладит ее по волосам, как бывало, когда она засыпала. Ее тело холодеет.
И вот Лео уже воет собакой.
И не может перестать.
Старик-доктор печально глядит на него из своего угла, стараясь держаться, сохранять профессиональную бесстрастность, несмотря на набухающие едкие слезы.
Вернувшись вечером домой, он обнимет жену, и расплачется, и будет долго прижимать ее к себе, впитывая ее дыхание, ее духи и ее любовь.
Слух быстро расходится по больнице, и толпу в коридоре распирает неправедное любопытство, ведь людям всегда есть дело до чужих трагедий. Кто-то толчком распахивает дверь. Все видят человека с искаженным горем лицом и маленькое безжизненное женское тело на каталке. Зеваки вздыхают, и лица их на мгновение тоже покрывает печаль.
— Убирайтесь. Вам здесь не шоу. Оставьте меня в покое… — Голос у Лео дрожит и пресекается.
Любопытным делается стыдно. Дверь захлопывается.
Откуда он знает этих людей?
Лео поворачивается к врачу:
— Какое сегодня число?
— Второе апреля, сеньор.
— Второе апреля?
Лео пытается связать цепочку воедино, отыскать нужное звено.
— Где я?
— Латакунга, сеньор.
Что-то знакомое. Да, многолюдье на рыночной площади… Тут они с Элени сели на автобус, чтобы отправиться в горы.
Эквадор!
— Так какое сегодня число? (Ах да, он ведь только что спрашивал.)
— Второе апреля.
— Да? А что произошло?
— Ваш автобус попал в аварию.
Лео ворочает в голове слова доктора, стараясь найти для них подходящее место. Не получается. Не помнит он никакой аварии. Нейроны не реагируют. Странно. Ведь сохранился же где-то под обломками черный ящик с записью случившегося? Но к больному месту не подобраться, срабатывает какой-то странный защитный механизм, будто тело не желает свидетельствовать против самого себя.
— Какое сегодня число?
Спрашивал он уже или нет?
— Второе апреля, — терпеливо отвечает доктор.
— А год?
— 1992.
Лео хватается за год словно за соломинку. Только за 1991-й. За декабрь. Неважно, что прошло целых четыре месяца.
Точно фонарик вспыхивает во мраке.
Колумбия. Они с Элени в самый канун Нового года лежат на пляже, тропический остров неподалеку от Картахены. На Элени розовый купальник, и все вокруг солнце, и блаженство, и мягко накатывающиеся волны.
Лео поворачивается и целует ее в горячую щеку.
— Знаешь, мне больше ничего не надо во всей вселенной. Ты рядом, и я люблю тебя. И ничего мне в этой жизни не надо.
Элени с улыбкой целует его в ответ.
— Это нужно заснять, — говорит она, вытягивает руку с камерой-«мыльницей», и они видят в линзе объектива свое отражение.
Щелк.
Он смотрит сверху вниз на ее тело. Память крушит ребра, вырывает грудную клетку, обнажает сердце. Костяка уже нет, осталась одна бренная плоть. Дыхание перехватывает. Все, что ему хочется, — умереть и лечь рядом с ней.
Ногу внезапно сводит судорогой. Он смотрит вниз, на свои порванные окровавленные джинсы. Боль добирается до изрезанных рук. Из-под кожи торчат мелкие осколки стекла. Он принимается вытаскивать их — один за другим, — и его поглощает это занятие.