Я был еще очень слаб, тяжкий физический труд был не для меня. А вот Кирали и многих других, когда растаял снег, направили на строительство дорог и полевые работы. Русских-то мужиков забрали на фронт. Ничего, и наши кое на что сгодились. В том числе и по женской части. Захватывающие истории, кого еще он сегодня лишил невинности на сеновале, не сходили у Кирали с языка. Ухмыляешься, Фишель? Вот подрастешь еще чуть-чуть… Правда, сеновалов в Берлине не найдешь, надо ехать за город. Вроде бы сибирские девчонки были не такие недотроги, как европейские. Кое-кого из венгров они очень даже привечали. Кирали уверял, что пока мужчина не познал женщину, он и не мужчина вовсе. Мне все это казалось очень поучительным, сам-то я в жизни своей никого не соблазнил, а Кирали уж так все расписывал…
В Сретенске Франц стал говорить по-немецки куда лучше, а ведь венгерский крестьянин, знающий немецкий, редкость, а уж бегло болтающий и вовсе диковина. Откуда он такой взялся, удивлялся я. Оказалось, мать у него была австрийка, она и назвала его Францем. Отец у него был очень жестокий человек, избивал мальчишку до потери сознания, а когда Кирали исполнилось двенадцать, бросил их с матерью и ушел к другой женщине. Мать спилась, хозяйство пришло в упадок, и Франц был рад-радешенек, когда его забрали в армию.
Силы мои прибывали с каждым днем. Я трудился на кухне кашеваром, гречневая каша, заправленная свиным салом, составляла основной наш рацион. Да-да, не удивляйся, Фишель, у нас в лагере все евреи ели свинину, голод не тетка. И я поглощал шкварки, аж за ушами трещало, только бы поскорее поправиться. Ради Лотты я был готов на все. По-прежнему писал ей письма, но даже и не пытался отправить — копил деньги на побег. Да и не дошла бы от меня весточка, ведь мало того, что почта работала из рук вон, так я и адреса толком не знал. Письма получались печальные и страстные, я же писал без оглядки, зная, что она их никогда не получит.
Дорогая Лотта!
Уже целую неделю образ твоих страстных губ преследует меня неотступно…
Дорогая Лотта!
Помнишь, как-то зимой выпало столько снега, что Каминские никак не могли открыть входную дверь, и мы целыми часами лепили снежных баб на склоне холма…
Лотта, любимая!
Жди меня, дождись меня. Мне без тебя очень плохо. Если ты найдешь себе другого, я этого не переживу.
Дорогая Лотта!
Запах медвежьего жилета кажется мне бесподобным, я наслаждаюсь им, ведь под этой шкурой спала ты…
Я научил Кирали играть в шахматы, и мы много часов провели за доской, споря обо всем на свете. Выигрывать-то я всегда выигрывал, а вот в спорах частенько уступал.
Как-то я спросил его:
— О чем ты думаешь в тиши ночи? Перед тем, как заснуть?
Кирали как раз обмозговывал свой ход.
— Не понял. Ты это о чем?
— От какой мысли тебе не отделаться, что для тебя самое главное?
Кирали поднял глаза от доски и задумался.
— У меня в голове гвоздем засела мысль о смерти. В лицах людей, в белизне снега, в густо политой кровью земле полей сражений я вижу смерть. В себе самом я чувствую смерть. Это только с виду я живой, а на самом деле — мертвец. Что за жизнь у меня? И разве это жизнь? Беру конем пешку.
— Тогда ради чего жить?
— Я живу просто по привычке. К плохому быстро привыкаешь. Твой ход.
Я поставил ему шах.
— Прозевал, — промычал Кирали. И резко повернулся ко мне: — Ну, в чем ты сам видишь смысл жизни, можешь даже не говорить. И так весь лагерь знает. У тебя свет клином сошелся на твоей Лотте. Все письма ей пишешь. Письма без адреса. А откуда тебе известно, что она без тебя не выскочила замуж? Кувыркается, наверное, сейчас с кем-нибудь. Точно как эти русские девчонки.
Прости меня, Фишель, за грубые слова. Венгр возмутил меня до глубины души. Я себя не помнил от ярости.
— Ну и свинья же ты, Франц! — завопил я. — Это правда, я живу надеждой. А что в этом плохого? Я вижу перед собой ее светлый образ, а не всякие ужасы, как ты. Я себя обманываю? А ты, что ли, нет? Тут весь вопрос в том, чей обман лучше.
— Ого, — хихикнул Кирали. — Мориц-мечтатель. В один прекрасный день твоя блажь пройдет и ты увидишь, каков мир на самом деле.