И определенная чувствительность объединяет нас: обоих отталкивает неразборчивое излияние чувств, оба мы любим краткие и четкие формулировки. Читатели мои удивятся, если добавлю: оба мы терпеть не можем сквернословия.
Верно, этим я грешил. В письменной форме, но не в устной. Я писал язвительные заметки и грубые интермедии. Но то было оружие в политической борьбе. Лицом к лицу даже в споре с неучем я воздерживаюсь от колкостей. Никогда позор ближнего не доставит мне удовольствия. Нет для меня ничего отвратительнее, чем разговор свысока, в тоне председателя суда.
Природе заблагорассудилось пошутить, а может, она пожелала, чтобы мы чему-то выучились на этом примере: трудно представить две родственные души в столь разных телесных оболочках. Розендорф — северянин, а я — южанин. Розендорф — красавец, а я красотой похвастаться не могу. Он чистый тип арийца, в который влита глубокая и мудрая еврейская печаль. А я беспокойный кругленький коротышка, короткорукий, черноволосый и черноглазый, с толстыми пальцами и крючковатым носом. Ярко выраженный еврейский тип, к которому ни с того ни с сего пристал раздражающий и глупый немецкий педантизм.
Вопрос состоит в том, есть ли и для меня место в таком романе — писатель, побывавший в Дахау. Быть может, как притча. Человек вроде Розендорфа, бежавший от боли, бросив жену и дочь, терзает свой ум вопросами о том, как бы он отреагировал на физическое унижение. Но Розендорф удерживается от расспросов, хоть его и разбирает любопытство. Он часто сворачивает разговор на свое отвращение к физическому насилию. Надеется, что я соблазнюсь рассказать про Дахау. Однажды он даже намекнул мне, что раз я не рассказываю ему про тот период своей жизни, стало быть, я не уверен в его дружбе.
Когда Гитлер пришел к власти, во всполошившемся артистическом болоте пробудились все лягушки. Они со странной радостью заквакали: вот осуществляются все наши мрачные пророчества. Сомнительное удовольствие сказать: «Мы вам говорили!». Мало кто из них понял, что настало время засучить рукава. Большинство верило, что теперь, когда открылось истинное лицо третьего рейха, к прогрессивным силам присоединится также бюргер, обеспокоенный за свои гражданские права. Только евреи в нашей среде прочли грозную надпись на стене: мир не будет спасен, доколе в нем плачет хоть один еврейский ребенок.
Не знаю, когда найду я в себе душевные силы, чтобы рассказать о том, что со мной произошло за колючей проволокой. Для этого необходима большая временная дистанция. Помню только одно — в своем все более отуманивающемся сознании я твердил себе: то, что останется у меня в памяти через десять-двадцать лет, оно-то и есть жизненно важное, а подробности, которые позабудутся, — излишни.
Когда унижение слишком тяжко сносить, душа спасается бегством в обморок. Дрожание иглы, регистрирующей дрожь души, запечатлевается где-то в самой ее глубине. Когда настанет время, оно всплывет и возникнет четкий график. А покуда мне довольно конспекта.
Сперва было приятное удивление. Меня не встретили ударами. Дали спокойно стоять, пока не записали всех биографических данных, потом ко мне подошел вежливый улыбающийся офицер и снял с меня очки. Потом я ничего не видел. Я слышал звук разбившегося под его сапогом стекла и меня выгнали из комнаты. Целую неделю я натыкался на предметы, пока не выучил наизусть своего ежедневного маршрута — от наказания к наказанию. Потом начались унижения.
С иронией, хранимой для себя одного, я думал, что богатый идиомами немецкий язык, к которому я прибегаю, отвечая на их пустячные вопросы, — это некая ответная акция. Они хотят избить еврея, а я подаю им под розгами немецкого писателя.
Один из них понял это и ударил меня по губам. Будто для того, чтобы разъяснить: их ругательства более немецкие, чем литературные обороты, срывающиеся с моих губ. Меня избивали для того, чтоб я замолчал, а не для того, чтобы говорил.
Когда я шлифую немецкую фразу, словно сверкающий бриллиант, я мщу им. Тому, кто захочет узнать, что представляла собой Германия в четвертое десятилетие нашего века, придется копаться в сочинениях писателей-евреев.
Возвращаюсь к квартету Розендорфа: Вскоре после своего приезда в Тель-Авив, куда я попал, проведя прежде несколько восхитительных дней на Кармеле в качестве гостя Общества Гете[86], я встретил Розендорфа на улице, и мы оживленно разговорились, словно продолжая разговор, прерванный посередине. На чужбине между беженцами, скрывающими друг перед другом свои тревоги, легко вспыхивает дружба. Мы делали вид, что успешно осваиваемся.
86
Общество Гете, основанное в 1932 г. в связи со столетием со дня смерти Гете, занимается распространением немецкой культуры и организует курсы изучения немецкого языка в разных странах мира.