В 1936 году, сколько помнится, осенью, я оказался в Палестине. Беженец без гроша за душой. Писатель, изгнанный с родины, из родного языка.
Я не знал голода и нужды. Подруга юности, большая поклонница немецкой литературы, взяла меня к себе домой и дала мне все, что может человек дать ближнему, не порабощая его. Зарабатывал я писанием статей в эмигрантские журналы, выходившие в Париже и Цюрихе, а потом, во время войны, печатал рецензии и заметки в местной немецкой газете.
Я прожил в Палестине до конца войны, все ожидая того момента, когда освоюсь и смогу отдаться литературной работе. Позволю себе сказать, что Господь не посетил меня в этой земле — я не написал в те годы ничего, кроме публицистики, которой не придавал особого значения, и нескольких эссе. Не было во мне тогда того внутреннего покоя, какой необходим для писания романа, рисующего широкое полотно жизни. В состоянии непрерывного беспокойства за собственную судьбу трудно говорить прозой.
Здесь не место рассказывать о том, почему я прежде, чем вернуться в Германию, поехал в Америку. Как бы то ни было, во мне жила острая потребность в мучительной встрече со страной, прогнавшей меня вон. Но в тот миг, когда я оказался в Германии, я понял, что никогда не буду писателем нигде, кроме как там, где говорят на моем языке.
Я не собираюсь писать тут оправдательного меморандума. Я был вынужден уехать из Палестины по многим причинам. Даже все туже связывавшие меня отношения с Хильдой, женщиной, в чьем доме я жил, требовали этого. Не было возможности долго поддерживать сей menage a deux[101], не забив его гвоздями. Я чувствовал, что солгу самому себе, если капитулирую перед собственной добротой. Любовь Хильды была глубока и чиста, и невозможно было оторваться от нее, просто уехав в другой город. Любовь может стать узами столь крепкими, что сбросить их можно, только бежав за океан. Любовь — великая разделяющая сила. Но здесь речь не о ней.
Возвратившись в Палестину, чтобы оформить документы, связанные с наследством (Хильда до конца своих дней так и не вышла замуж, и это тяжким камнем лежало у меня на совести), я нашел среди ее вещей и черновик романа, что писал в те годы, а потом, кажется, не счел его достойным дальнейшей обработки. Оглядываясь назад, я обнаруживаю в этих записях правдивое отражение настроений, обуревавших меня в тот трагический период. Не вижу причины, почему бы мне не опубликовать их в том виде, в каком они остались, как особый литературный жанр, не подчиняющийся никаким правилам. Да и кто знает, какие из оставленных нами свидетельств пребудут в силе и тогда, когда мы уйдем из этого мира?
Поначалу записки представляют собой нечто вроде дневника, потом постепенно принимают вид черновика романа. Заглавие вверху первой страницы («Струнный квартет — черновик романа»), выведенное четкими, уверенными в своем назначении буквами, надписано позднее, как видно, после того, как этим каракулям было найдено более осмысленное применение. Я знаю, что надпись эта более поздняя, потому что вижу, каким пером она сделана. Я купил эту ручку в писчебумажном магазине на улице Элиэзера Бен-Иехуды в знойный день в начале лета 1937 года, и продавец сказал, что если я ее не сломаю, то смогу пользоваться до конца жизни.
Человеческая память — вещь совершенно сумасшедшая. Такие вот подробности я помню, а сам факт существования черновика стерся из памяти. Первоначальное название, написанное обычными буквами, — «Дневник изгнанника» — зачеркнуто одной чертой. Первые страницы тетрадки посвящены изложению причин и доводов, побудивших меня зачеркнуть заглавие.
С тех пор, как я марал эти страницы в маленькой тель-авивской квартирке, все клетки моего тела успели смениться пять раз. Я тогдашний — теперь и близок и чужд мне теперешнему. При такой степени отдаленности я имею право сказать о человеке, писавшем, почти не притворяясь, эти страницы, что он старался писать их, не жалея себя. Отсюда и тенденция заострять юмор повсюду, где печаль становится невыносимой.