Молоко кончилось. Генри по привычке начал скрести ложкой по стенкам бутылки, но потом бросил это занятие. Мысли вернулись к Айлин и Сандерленду, которые почти шёпотом переговаривались у двери. Оба – напуганные.
Они больше не вернутся.
Генри знал, что это так. Они что-то чувствовали здесь – что-то очень неприятное. Возможно, квартира 302 источала невидимую глазу отраву. А он, Генри, находился в змеином источнике уже восемь дней. А то и все два года.
До него здесь ещё кто-то жил и тоже напивался этой отравы. Сандерленд знал, однако ни словом не обмолвился.
Странно это. Генри вспомнил, как проходил их первый разговор – управляющий держался вежливо и уважительно, как и подобает, но при этом завоевал его благосклонность тем, что не пытался войти в роль рекламного агента, цель которого – впихнуть товар любыми средствами. Фрэнк указывал все недостатки и достоинства квартиры, предупреждал, что иные квартиранты могут быть шумными, сожалел о том, что отсюда далеко до центра города. Было видно, что он сам искренне любит дом и делает всё для того, чтобы в этих стенах было комфортно по максимуму. После того, как Генри въехал, Фрэнк захаживал ещё несколько раз, завязывая знакомство. Узнав, что Генри увлекается фотографированием, в один из визитов Сандерленд подарил большой застекленный снимок дома. Ракурс был действительно неплохим, хотя и любительским – должно быть, снимал сам достопочтенный управляющий. Генри был приятно удивлён.
Но закадычная дружба у них не вязалась. Должно быть, Генри не уделял Фрэнку нужного внимания – в те дни он большей частью мог думать только о матери. Но даже в этом погружённом в себя состоянии он догадывался, почему Сандерленд хочет быть ему ближе. Жители сообщили ему, что год назад у Фрэнка без вести пропал сын. Догадка превратилась в уверенность, когда Фрэнк как-то раз случайно назвал Генри «Джеймсом».
Со временем визиты управляющего в квартиру 302 стали реже, потом прекратились совсем. Но Генри по-прежнему оставался в тёплых отношениях с Фрэнком. И вот он узнаёт, что управляющий скрыл от него историю его квартиры, хотя он в своё время просил рассказать, кто здесь жил раньше. На что Сандерленд сбивчиво объяснил, мол, квартиру арендовал какой-то журналист, но он уехал и не собирается вернуться. Генри такой рассказ вполне удовлетворил тогда. Но теперь – о нет.
Завтрак закончился. Нужно было что-то делать. Генри твердо знал одно: в дыру он залезать не будет. Всему есть предел. Он чувствовал, что достиг этого предела. Если он ещё раз увидит этих тварей… этот молочно-белый свет… он не выдержит. Потом, может быть. Но не сейчас. Ему нужно отдохнуть. Генри лёг на диван, чувствуя боль в мышцах и пустоту в голове. И скоро уснул, загипнотизированный вращением лопастей. На этот раз ни радио, ни телевизор ему не помешали.
И снился ему сон. Даже не сон, а жуткий коллаж, составленный из отрывков предыдущих дней. Он был везде и нигде, всегда и никогда. Он видел одновременно множество людей, и все взывали к нему за помощью, протягивая руки. Синтия в розовой блузке с оторванной пуговицей, Джаспер со своей ужасной причёской, перепуганный толстяк ДеСальво, бьющийся об окошко камеры, и многие, многие другие. Были знакомые лица, были незнакомые. В этом мельтешении он видел собственную мать, Фрэнка Сандерленда, Айлин Гелвин, Хогана Кларка, лучшего друга детства. Они все умирали, и он понимал, что только он, никто другой, может спасти их. Но он не знал, что делать. Единый во многих лицах, он в панике пытался вытянуть их из лап смерти, но его жалкие попытки оставались безрезультатными. И Синтия снова истекала кровью на его руках, Джаспер вспыхивал кричащим факелом, ДеСальво плавал в гнилой воде. Наконец все образы, все параллельные вселенные сфокусировались на одного-единственного человека. Он, естественно, тоже умирал – жизнь покидала его, но Генри никак не мог взять в толк, отчего он умирает. Но осознание, что смерть этого человека ужасна и не идёт ни в какое сравнение со всеми остальными, хлестала по нервам, обрывая проводки в мозге, зажигая синие искры. И когда человек наконец умер, он вдруг понял, кто это – и закричал. Крик глухим стоном вырвался из его груди; Генри подбросило на диване, он замахал руками и больно свалился на пол. На мгновение показалось, что его квартира – вовсе не его квартира, что всё вокруг другое, и телевизор светится, и радио поёт, и часы ходят с бешеной скоростью… Он поднял голову, размыкая веки, и увидел, что всё осталось прежним. Сон, на этот раз это точно был сон. Но когда он вставал, перед глазами стояла агония последнего в мире человека. Генри содрогнулся от страшного воспоминания. Такому воспоминанию не должно было быть места в его голове, потому что оно могло свести его с ума и слишком скоро отправить в могилу… но он не мог забыть. Он всё помнил. Он знал, кто этот обречённый.
Это был он сам.
Он сидел, не двигаясь, не думая, не дыша. Время замерло, покрылось инеем. Тишина звенела в ушах натянутой гитарной струной. К запертой двери больше никто не подходил. Наверное, думал он в редкие моменты просветления, так сходят с ума. Больше нет смысла отрицать… Больше незачем.
Но когда свет за окном сменился вишнёвыми сумерками и вдоль улицы зажглись жёлто-синие неоновые огни, он снова почувствовал прилив желания жить и бороться, разрушить глухую стену. И с тяжёлой мыслью пошёл в ванную комнату, чтобы вновь взглянуть в лицо своему худшему кошмару.
До того, как открыть глаза, он услышал вблизи наэлектризованное гудение, которое перемежалось громким потрескиванием. В этом звуке тонул далёкий, на краю земли, гул машин. Кажется, шумел ветер где-то высоко, но свист был слишком слабым, чтобы слух воспринимал его в полной мере.
Разлепив веки – они намертво слиплись, и Генри потратил на это неприлично много времени, – он сразу понял, куда на этот раз попал по воле Божьей (или чьей-то другой). Это была крыша здания. Он лежал в позе мертвеца под открытым небом, которое приняло фиолетовый оттенок. Солнце зашло, шли финальные аккорды вечера позднего лета. Надвигалась ночь.
Он встал. На фасаде крыши висел проволочный стенд, на который были натянуты огромные буквы, слепленные из неоновых трубок. Трубки светились приторным жёлтым светом, придавая рубашке Генри окрас сливочного масла. Он увидел первую букву – исполинский круг, буква H, затем O. Следом шла Т, которая почему-то была более тусклой, чем остальные буквы, и издавало то самое электрическое потрескивание. Е, L… Дальше Генри не стал читать – отчасти потому, что часть надписи пряталась за пентхаусом на крыше, отчасти… Он уже понял, какой текст образует надпись. Имел возможность любоваться из окна каждый вечер за всё время проживания в квартире 302.
Отель «Южный Эшфилд».
Он располагался напротив его дома – громадина в восемь этажей, в чью стеклянную пасть день и ночь вливались толпы людей. Четырехзвёздочный отель был одним из достопримечательностей города и уж точно – главной гордостью района Южный Эшфилд. Генри ни разу там не ночевал, но вид здания вызывал в нём стойкую аллергию – постоянные гудки и грохот машин на стоянке отеля мешали спать.
Теперь он находился на самом верху этой обители роскоши, рядом с зазывающе яркими буквами, на высоте тридцать футов над землёй. Генри подошёл к краю и глянул вниз. Он хотел видеть машины, людей, собственный дом – и убедиться, что он может спуститься туда, вырваться, пускай таким сюрреалистическим образом, из заточения. Но проволочная конструкция вкупе с надписью ограничивала обзор, не давая видеть ничего, кроме смазанных огней на той стороне улицы.
Ладно. Раз уж я здесь, то могу просто пойти вниз по лестнице… или на лифте… толпы служащих и постояльцев, опять же…
Мысль не принесла желанного успокоения. Что-то было ненормально уже здесь, на крыше. Мусор лежал горой – битые бутылки, газеты, даже порванная автомобильная покрышка, бог весть каким образом сюда забредшая. У правого ботинка Генри склизлой массой валялся использованный презерватив. Генри не прибавилось радости от осознания того, что минуту назад он, скорее всего, лежал на этой штуковине.