Он привык к ранам, все его тело на несколько раз покрылось шрамами — и старыми, и совсем свежими. Сергей сомневался, есть ли в нем хоть одна целая косточка, неповрежденная мышца, здоровая связка… Однако с тягостными, бессмысленными днями в больничной койке его молодая натура никак не могла свыкнуться. Оставаться наедине с собой, с бесконечной чередой вязких, удушающих мыслей, только и ждущих возможности въесться в подкорку, осиным жалом вспороть синапсы и впиться карающим огненным копьем в нервные окончания… Мысли и воспоминания — нет страшнее врагов, как же вы жестоки…
Из калейдоскопа цветных картинок появилась спящая Настя. Он тогда смотрел на нее — долго долго — на своего крошечного, невинного ангела. Смотрел и сердце, переполненное любовью, разрывалось. Сколько нежности, до слез, до комка в горле… Настя…
Эти дозоры были его любимыми — охрана детского садика. И то, что детсад находился в безопасной части станции, не имело никакого значения. Наоборот, Корнет избегал «декоративных» дозоров, «пусть в них дежурят старики и женщины, настоящий мужчина от опасности не бежит». Однако целый день в обществе малышни — лучшего Сергей себе и пожелать не мог.
Будучи единственным ребенком в семье, он с малых лет мечтал о сестренке или братике. Не случилось. Затем, рано повзрослев, он захотел своих детей. Помешала война. А теперь — ПОСЛЕ — о деторождении страшно было даже подумать… что может получиться в подземном царстве, пышущим радиацией… На станции не родилось еще ни одного ребенка. Может, конечно, кто и пытался… но все «динамовские» дети были старше двух лет — старше нового мира.
Нестройный хор детских голосов, броуновское движение маленьких тел, нескончаемый фейерверк из странных, скудных, но игрушек. Пусть это пугает кого-нибудь другого, например, очень временную, заступившую за место приболевшей нянечки, швею Егоровну, но только не Сергея.
«Как можно не любить, бояться, тихо ненавидеть детей?!». Люди часто удивляли его, чаще неприятно.
Среди малышни бегала Настена, самая громкая, самая неугомонная, самая любимая… Конечно, он любил и Виталика, но совсем по-другому, наверное как младшего братика… Настя, Настенька — как дочка. Нет, настоящая, настоящая дочка, его дочка! Она называет его «папа Сережа» и грубое мужское сердце замирает и останавливается. Земля перестает крутиться, а из подземного мира уходит горе и боль — и только два слова неуловимыми, игривыми змейками вьются в воздухе — «папа Сережа»… За это можно всё отдать… если бы только можно было отдать…
В то время, никто не считал Корнета героем. Да, многие уважали его, удивляясь, как мог молодой парень взвалит на себя бремя воспитания двух сирот («и это в наше-то ужасное время»). Но героем он стал позже. Заплатив непомерную цену.
«Бремя», — проговорил про себя Сергей. — «бремя». Как глупо, разве самое главное в жизни можно называть бременем? Пустота внутри — это бремя, вожделение собственной смерти — это бремя, бесплотные воспоминания об ушедших счастливых мгновениях — это… А любовь — это не бремя. Это подарок или даже награда. Наверное он, Корнет, не заслужил ни подарка, ни награды, раз получил любовь только взаймы. На один миг. Пусть и длиной в несколько коротких месяцев… В его темницу заглянул лучик забытого людьми Солнца, озарил, раскрасил серую бессмысленную жизнь… и исчез без следа, украв последние отблески света. Непереносимая тьма стала еще темнее, глуше, безнадежнее.
Подземный бог одолжил, а потом всё забрал — с процентами. «Вытряхнул из меня душу, разорвал сердце в клочья, лишил разума… Зачем ты оставил меня в живых? Выпотрошенного, как дохлая рыба!».
— Косатик, ты не трясись так, давай укутаю тебя посильнее.
Старушка медсестра подтянула съехавшее одеяло. «Бедный мальчик, как же несправедливо». А вслух произнесла:
— Ты поспи, миленький, не надо тебе тревожиться, надо отдыхать, силы копить. О тебе вся Динамо спрашивает, передачи с утра несут. Каждый спрашивает, «как наш Корнет»? А мне что им отвечать? Озноб бьет, жар мучит, да кошмары спать не дают? Нет, Сережа, нельзя людей так тревожить. Говорю, что поправляешься, раны твои заживают, на ноги скоро встанешь. Так что не подводи старуху, выздоравливай поскорей. Малыши из детсада заждались своего дозорного дядю Сережу.
Корнет хотел улыбнуться, но уголки рта только дрогнули и тут же опали. «Малыши из детсада…».
Тот день, тот самый день… Хриплый, гортанный рык он даже не услышал, скорее почувствовал. Еще секунду назад детская площадка беспечно бурлила, визжа десятками звонких голосов, потом звук застыл, затрепетал и подобно весенней листве осыпался, на лету превращаясь в прах. И только рык, голодный, злой, торжествующий, сотрясал низкие своды казавшегося таким безопасным зала.
На Сергея смотрела пара огромных желтых глаз. Странное, невообразимое существо, радиоактивный уродец — дитя нового мира — изготовилось для прыжка. «Наверное, когда-то это было собакой», отвлеченно подумал дозорный. Руки машинально тянулись к автомату.
Зажглась новая пара глаз. «Слева тварь, справа движение, что-то еще в темноте… Господи, сколько же вас?!». Руки сделали всё сами — клацнул затвор, заголосил приглушенным басом автомат.
«Как же медленно вылетают пули». Вспышка, удар грома, снова вспышка. За спиной закричали малыши, на грани звука завопила Егоровна. «Ничего этого нет, только алчные тени впереди. Остановить, прикончить, уничтожить!».
Первый монстр достал его на перезарядке. Удар тяжелой, будто каменной башки и Корнет, не отпуская Калашникова, отлетает на несколько метров. Страшная боль в груди, сознание мутится, но продолжает цепляться за реальность. Секунда, щелкает вставший на место рожок. Автомат подрагивает, выплевывая пули короткими очередями.
Встать не дают, сбитая в прыжке тварь огромной тяжестью придавливает к полу. Где-то вдалеке слышится Настин вскрик «Папа! Папочка!!!».
* * *Прибежавшие на выстрелы люди нашли Корнета под грудой растерзанных туш, в огромной луже крови — человеческой и звериной. Бой длился меньше минуты. Дозорный застрелил шесть «собак» и еще четырех зарезал. Сломанный нож так и застрял в грудине одного из монстров.
Остатки стаи пытались скрыться, почуяв приближение вооруженных людей. Ни одной из тварей, напавших на детский садик, уйти не дали. Последнего хищника нагнали у прогрызенной решетки вентиляционного канала, затерянного в хитросплетениях технических тоннелей.
Рядом с Корнетом лежал Виталик, крепко сжимая маленькой ручкой игрушечную гусарскую саблю. Глаза его — широко открытые, уже подернулись мутной стеклянной дымкой. Врач Виктория Васильевна заглянула в них, перед тем как дрожащей ладонью закрыть детские очи навсегда. И разрыдалась — сначала тихо, пряча крупные, не желающие останавливаться слезы, потом, не выдержав, завыла подобно волчице, разлученной с детенышем, и смогла остановиться, лишь нащупав у растерзанного Корнета пульс: «Он жив! Тащите носилки, быстро». Профессиональный долг медика одержал верх над женскими страстями.
* * *Я никогда не сплю. Забыться, погрузиться в беспамятство, окутать себя негой безмыслия и покоя… мне это недоступно. Помню, как спал раньше… и не ценил этот дар. Хорошо не существовать, хорошо не быть, хорошо не думать… Но я всегда здесь, всматриваюсь в несуществующую тьму и жду.
Глупые люди, мечтающие пройти ГЕО, тешат себя фантазиями о сне Хозяина. И я действительно вижу сны, но не сплю. Никогда.
Я видел искры, огромное множество шустрых маленьких искорок. Чистый, прозрачный, священный огонь. Искры хаотично летали, переплетались, разлетались, горели с каждой секундой все ярче и ослепительней. И ни одна из них не угасала, не исчезала. Хоровод, танец жизни.
Рядом с мечущимися искрами спокойно горело два пламени. Мутноватое неровное — женщина. Усталая, одинокая, с высохшими эмоциями. Сильный огонь — мужчина, молодой… и счастливый.