Борис бесцеремонно прервал начальника:
— Михалыч, не все так просто. Баба Галя его не зацепила, она прицельно в него стреляла.
Пауза. «Еще будешь тянуть кота за хвост, точно получишь по морде», — про себя пообещал комендант, с усилием давя лезущее наружу удивление.
— Она стреляла четыре раза, одна пуля в молоко, две в Корнета, третья тоже попала в него, но лишь оцарапала. Три из четырех — довольно много для случайного «зацепа».
Ивашов давно забыл про отведенную пятиминутку, похороны так же мало волновали в эту секунду:
— Я не понимаю, к чему ты клонишь.
— Хохол, профессор и наша повариха убиты. Убиты из огнестрельного оружия. Из одного ствола.
Комендант замер, потом озадаченно потер висок:
— На дозор напал один человек? И одолел четверых? Но с дурой Галей ничего не сходится!
— Не сходится, потому как арифметика неправильная — это один одолел троих, но и сам получил пулю.
Комендант вскочил:
— Ты что такое мелешь, ты, ты… ты понимаешь, что несешь?!
Опер чуть слышно сказал безо всякого выражения:
— Понимаю. Наш герой Сергей Ремешов расстрелял свой собственный дозор.
Часть вторая
Метро живое… его вены — перегоны и тоннели — пульсируют; оно дышит воздуховодами, станции — внутренние органы. Люди… Что для метро — люди? Лимфоциты, кровяные тельца — эритроциты, или вирусы, которые нужно извести радиоактивными антителами … Антагонисты или симбионты? Или отмирающие раковые клетки?
Человек создал метро, вырыл в каменной толще Уральского хребта норы, лазы, бесчисленные ходы. И оно принадлежало своим создателям… Пока была Функция, метро преданно служило — перевезти пассажиров из пункта А в пункт Б, доставить людской поток из одного края города в другой.
Потом исчезли пункты А и Б, город испустил дух, замерли обездвиженные железнодорожные составы, а пассажиры… Метро превратилось в бункер, саркофаг для выживших; чтобы мумифицировать остатки человеческой расы, стать последним пристанищем и склепом… или колыбелью новой… жизни?
Что может выйти из подземелья, народиться на останках вымерших предков? Что вылупится из тлена и мертвечины?
Они борются, пытаются сохранить свой вид; дать жизнь «новым потомкам» — значит проиграть. Лучше умереть, чем мутировать, переродиться в нечто иное… Несгибаемая железная воля, сколько силы и отчаяния, желания выжить! Любой ценой!
Той ценой, что стерла человечество с лица Земли. Люди бились за место под Солнцем и теперь светило скрыто многокилометровым слоем радиоактивной пыли, зависшей в выжженной атмосфере.
Имеет ли право сумасшедший, суицидальный, всеразрушающий вид разума на существование? На столько всеразрушающий, что не щадит и самоё себя…
Но Судия изгнан из этого мира и некому призвать к ответу. Люди будут судить себя сами; и сами выберут себе палача.
* * *Поморцев не изменился в лице, лишь посерел немного больше обычного.
— Я спрашиваю, почему мне своевременно не сообщили о причинах гибели дозорных?!
В отличие от хирурга комендант своих эмоций не скрывал и багровел с каждой секундой все сильнее.
— Прошу прощения, Константин Михайлович. Виноват. Борис… опер… попросил пару дней подержать информацию, в интересах следствия.
Ивашов чуть не захлебнулся в приступе гнева. Литературных слов явно не хватало, а употребление «адекватных выражений» он самолично на станции запретил.
— Таааак… через тааак… твою-то… Усечение суточного пайка вдвое на неделю, нет, на две. На три месяца лишение сигарет и любого спиртного. Ясно?! Штрафной дозор — четыре смены. Можете идти, товарищ Поморцев. И предупреждаю, в следующий раз так легко не отделаетесь. И опера ко мне, быстро!
Когда негромко хлопнула входная дверь, комендант тяжело выдохнул потоком отборного ненорматива.
Себя пришлось успокаивать минут десять. А остыв, жалеть о горячке. Неправильно держать врача, хирурга на полпайке… чего он там нарежет с голодных глаз… Да и с дисциплинарными дозорами пора заканчивать, доигрались уже — хватит ценные кадры терять.
Как теперь отыграть обратно и лица не потерять? Да никак… Сейчас еще сыщик этот придурочный явится, а весь злобный запал иссяк на несчастном Поморцеве.
* * *— Надо поговорить!
Священник вздрогнул, без стука к нему имел обыкновение врываться только комендант. Вид у Константина был неважнецкий — растрепанный и злой — веселой беседы однозначно не получится.
— Дела у нас, Гришка, очень и очень хреновые.
После отпевания отец Павел чувствовал себя опустошенным и разбитым. Население станции и так слишком мало, чтобы хоронить зараз по три человека. А тут еще комендант…
— Костя, а можно эту твою «радость» оставить до утра, на душе и так не…
— Не можно, — отрезал Ивашов. — Скажи спасибо, что саму церемонию отменять не стал.
«Действительно хреново» — священник закатил глаза, попросил помощи у Бога и приготовился слушать.
Рассказ коменданта, вернее пересказ тайного расследования опера, вызвал у священника довольно странную реакцию. Тот сидел отстраненно, не шевелясь и не поднимая глаз. Не задавал никаких вопросов, только глаза его сузились и ранние морщины глубоко врезались в лоб и переносицу.
— Знаешь, Костя, я боялся этого, хотя и ожидал… Я ведь был с Корнетом на кладбище — тогда. Его ломало и корежило, но он спрятал всё внутри себя. И получается, не вынес.
— Ты думаешь, он сошел с ума?
— Костик, я занимаюсь душой, а не душевными болезнями. Что я могу сказать… Внутри у него был ад — он закрыл себя от других, спрятал боль, пытался жить дальше — ты же видел. Вот только после кладбища… меня бьет дрожь при виде Сережки. Сжатая пружина, готовая выстрелить в любую секунду, оголенный нерв под страшным напряжением… Я не знаю, не хочу верить. Ты сам должен принять решение…
И еле слышным шепотом отец Павел добавил: и взять грех на душу…
Комендант не смотрел на священнослужителя — взор его был устремлен в никуда. Застывшее каменное изваяние — как тогда — в бандитском логове. Наконец «статуя» ожила и горько усмехнулась:
— Расстрелять Корнета? Да? Ты такое решение мне предлагаешь? Объявить его убийцей и… да?! Сказать динамовцам, что обожаемый Корнет — на которого молится одна половина станции, а другая — просто боготворит, слетел с катушек и отстреливает всех подряд? Знаешь, Григорий Иванович, сдается мне, что ты диагноз не тому человеку поставил.
Отец Павел и не думал обижаться. Только пожал опавшими плечами и вопросительно посмотрел на собеседника:
— Я правда не…
— Хватит! — глаза Ивашова пылали яростью. — Я лучше пристрелю пронырливого опера, чем… Меня, да и тебя за Корнета линчуют. Всей станцией. И будут правы. Но не этого боюсь, поверь мне, не этого… он и моих детишек спас. А мы все — все вместе — его детишек не уберегли, ни Виталика, ни Настю! Я его в тот дозор ставил, другие — прилегающие тоннели обследовали и в безопасности детского сада клялись, ты же от имени своего Бога садик благословлял и освящал… Каждый виноват.
Комендант закрыл глаза и тихим голосом продолжил:
— Гришка… Это же Корнет, наш Корнет. Не принадлежит нам его жизнь. Сережка — он же для всего метро… он…
Ивашов запнулся и замолк.
Два несчастных, задавленных неподъемным грузом человека беззвучно сидели в комнате, полной икон. Священные лики с грустью взирали на взывающего к ним служителя церкви и хранили тяжелое, безнадежное молчание.
* * *Шепот, легкий, на краю слуха. Как ветерок. Шелест листвы. «Сережа, Сережа».
Нужно прорваться через забытье, голос манит… ведет за собой. «Сережа». Ухватиться за звук, удержать нить.
«Сережа».
Я иду, всплываю со дна, тянусь… пробиться через мутные толщи, разорвать невидимые оковы…