Хмырь, поблескивая выбритым до синевы черепом, не спеша прохаживался мимо неровного строя перепуганных, загнанных голодом и отчаянием людей. Притихшие женщины, насупившиеся, прячущие глаза мужчины, растерянные, онемевшие дети, придавленные страхом родителей. Голод, раболепие, стыд… Он толстыми ноздрями втягивал запах униженной, безропотной толпы. Пьянящий аромат, сладкий дурман. Хмырь улыбнулся широким щербатым ртом, тонкие губы его, покрытые сеточкой маленьких неаккуратных трещинок, подернулись от непривычного движения мышц. Он редко позволял себе улыбку. Громкий, надрывный, почти каркающий хохот — да, каменное, ничего не выражающее безразличие — еще чаще, но не улыбку. Улыбки — для слабаков и истеричных баб. Настоящий мужик — агрессия, натиск и лишь затем упоение победой. И в эту минуту ему хотелось хохотать, упиваться чужим ужасом, алкать их страдания. Терпение, Хмырь, терпение, сегодня тоннели еще затрясутся от твоего торжествующего крика и он, могучий и сильный, заглушит мышиный писк жертвы. Она, жертва, захлебнется воем и кровавым безумием. Когда её зрачки расширятся до предела, утопив белки с красными прожилками в неистовой пелене кошмара, он зарычит, забьется вместе с ней в агонии — сладостный танец смерти, дикая пляска инстинктов, два тела — миг наслаждения, бешеный рев, сотрясающий своды и… стеклянная муть затухающих глаз.
Но это позже, сейчас же — невольная, незваная улыбка — секунда и мышцы губ растягиваются в привычной ухмылке. Глаза превращаются в щелки, в каменные бойницы, кровь с гулом приливает в разгоряченный предвосхищением воспаленный мозг. Вот она! Жертва!
Хмырь с силой выдернул из толпы молодую женщину. Когда-то красивая — следы прежнего лоска явственно проглядываются даже через копну грязных, спутанных волос, мешковатая рвань вместо одежды не может скрыть точеного, ухоженного тела. Но ему нет дела до её угасшей красоты — глаза, только глаза! В них непокорность, своеволие, гордыня… забитая, но не сломленная. Как он обожал таких сучек… богатенькая, ты была богатенькая, ездила на дорогих машинах, не вылизала с фешенебельных курортов, просаживала огромные суммы в гламурных магазинах, ресторанах, клубах… пришло время платить! Теперь ты тварь подзаборная, а я — царь и Бог! Бог подземного царства, ВЛАДЫКА! Хряпа выпьет твою блядскую похоть, высушит до последней капли, я же… я займусь гордыней, переломлю ей хребет, позвонок за позвонком извлеку на свет твою волю — ты думаешь она стальная, несгибаемая? Как ты ошибаешься, слепая себялюбивая сука. Я помогу тебе прозреть и увидеть, что вместо стали — хворост, хрупкий, ломкий, жалкий. И с первым хрустом ты всё поймешь… и я возрадуюсь твоему просветлению. Но за истину придется заплатить жизнью — пусть и бесполезной, напрасной, тщетной… ты будешь призывать смерть, рыдать, вопить, взывать к ней, молить о её приходе… и она придет, не сомневайся, не сразу, не спеша, она приедет. И настанет очередь Упыря, он займется твоим посмертием, он мастер загробных игр, с ним даже после смерти не познаешь покоя… больной ублюдок, но очень увлеченный любимым делом…
При этой мысли Хмырь посмотрел через плечо на Упыря. Лысый, по-настоящему лысый, а не выбритый как все они, маленький тощий человечек. Нелепый, узловатый, до смешного кривоногий. И только глубокие впадины глазниц с крошечными блестящими глазками на самом дне внушают…
Хмырь отвернулся. «Не знаю, что они внушают, однако от этого опасного урода надо избавится как можно быстрее». Хмырь не был трусом — сначала улица, потом армия, тюрьма и снова тюрьма навсегда изгнали, а может загнали глубоко внутрь, позорное чувство страха. В борьбе двух инстинктов — выживания и самосохранения, абсолютную победу одержал хищник — агрессивный, дикий, беспощадный. Когтями и клыками пробивается путь наверх, вожак стаи должен быть в крови — весь, по самую макушку, должен вызывать отвращение и бессильную злобу. При виде такого зверя должны трястись и свои, и чужие. Власть — это страх, абсолютный, безграничный, бескомпромиссный, до паранойи, до дрожи в неверных коленях, до боли в сжавшемся цыплячьем сердце. Но в самом вожаке страха нет, иначе какой же он лидер, как может он вести свою стаю, если отравлен слабостью и сомнениями.
Однако Упыря Хмырь… может не боялся, но очень и очень опасался. Надо решить проблему, пока проблема не порешила тебя…
Робкий, еле ощутимый толчок в плечо вернул Хмыря к реальности. Перед ним, судорожно вцепившись в руку жертвы — бледной женщины, избранной Хмырем, стоял здоровенный мужик, с весьма представительным животиком.
«Супруг» — расплылся в немой улыбке вожак. У каждой жертвы обязательно есть ниточки — вот муж, трясущийся всем телом от собственной нечаянной храбрости, а паренек лет восьми, буквально повисший на «избраннице» — сын. Нити. Даже лески. Их не порвать, только разрезать одним сильным, резким движением. Звук лопнувшей лески — хлесткий, звенящий… ласкающий слух.
Через мгновение раздалась автоматная очередь. Бах, и одна нитка рванулась, затрепетала и обвисла мертвым, разжиревшим от праздной жизни телом глупого мужика.
«Наш друг Контуженный», — отметил про себя Хмырь. Отморозок, стреляющий прежде всяких слов. Жаль… нити нужно растянуть до предела, превратить их в тугие струны, жилы, они должны вибрировать от напряжения, сотрясать волнами воздух, чтобы достигнув точки силы, взорваться и разорвать этот же воздух свистящими плетями. Нить должна разлетаться — клочьями, фейерверком, вместо этого она безвольно свисает, мясным мешком бесполезной плоти валяется под его ногами. Контуженный! Нарк ты поганый, кайфолом!
Мальчишка — уже наполовину сирота, попытался броситься на Хмыря. «Пристрелит и маленького гаденыша?» — с отстраненным безразличием подумал вожак, — «как пить дать, пристрелит». Однако Контуженный его удивил, ограничившись лишь ударом ноги. Мальчишка переломился пополам, задохнувшись криком и уже без сознания осел на грязный, залитый кровью отца пол.
Ни священник, ни Ивашов уже не видели, как уголовники утаскивали несчастную женщину в свое логово, не видели позора молчаливой толпы, безмолвно, безучастно провожавшую жертву забитыми взглядами, не видели, как Соленый, один из полицаев-бандитов, выносил смиренным людям чан с очищенной водой и дюжину банок тушенки — подачку новых владык подземелья своим подданным — за рабскую покорность.
Не видели они и главного блюда повара и гурмана Соленого, отсидевшего ранее за свои кулинарные пристрастия десяток лет строгого режима.
* * *Ивашов и отец Павел шли через туннели к станции Уральская. Безоружные, с единственным чудовищно чадящим, еле святящим факелом. Ни личных вещей, ни продуктов, ни воды. Молчаливые, сосредоточенные путники, в неверном отблеска чахлого огонька.
Путники — не беглецы — в их действиях не было паники. Только целеустремленность, только ненависть, только желание извести погань с родного, пусть и сжавшегося до размера станции метрополитена мирка. Чаша терпения переполнилась и они отправились в путь.
Священник сосредоточенно молился: «Господь, как ты допускаешь… как могут твои сыны… мы все твои дети, но откуда, откуда берутся такие выродки? Разве ты мог породить такую черноту, такую бездну вместо души? Не может земная твердь носить столь чудовищное порождение… порождение чего, чье порождение? Господи, они не могут быть твоими творениями! Тьма, дыра, сгнившее нутро в человечьей плоти! Кто создал их — монстров… МОНСТРОВ?! Разве эти новые полицаи могли существовать в прежнем мире, в мире ДО? Преступники, уголовники, наркоманы, но не… У них были матери, наверняка братья, сестренки, может даже любимые жены, невесты, было ведь что-то человеческое?!!! Было! Было! Не могло не быть! Люди, не самые лучшие, но ЛЮДИИИИ! Господи, это ведь люди! Люди?!