Фролова терзало расслоенное чувство: и уязвленность, и сожаление, что сон кончился, и жгучий стыд за то, что его хотелось продолжить.
Он смотрел в потолок и думал о том, что надо быть аккуратней. Не стоило убегать от Сергей Саныча, он ведь проницательный сукин сын — вечно что-то додумывает, трактует по-своему, да потом еще и высказывает. Додумает и в этот раз. Надо было дождаться сформулированного вопроса. Сто шансов к одному, что вопрос был безобидный — может, Юдин хотел уточнить, в каких числах производить расчет. И уж конечно, не стоило приплетать к разговору жену. Стремление прикрыться женой выдавало Фролова с потрохами.
Настроение было скверное. Пятничный вечер они с Ванькой провели в очереди за канцтоварами, а в субботу Фролов бросился выбивать ковер во дворе и разбирать хлам на антресолях. К вечеру пришла какая-то девчонка.
— Здрасьте, а Ваня дома?
С виду ей было лет пятнадцать. Высокая и миловидная, с беличьими зубами и блестящими волосами. Ваня охнул и бросился обуваться.
— Пап, это Оксана. Оксан, это мой папа… Все, мы убежали в кино, не теряйте. Буду вечером.
Стоило Фролову закрыть за ними дверь, как Лена, не отвлекаясь от глажки, сообщила:
— Оксанка учится с ним в одном классе.
Фролову не понравилось, что жена знает что-то, чего не знает он.
— И давно они так гуляют?
— Месяца два. Может, три.
— А мне, значит, ни слова… Парню, между прочим, надо учиться, а не за девочками бегать.
Лена только покачала головой.
У Фролова появилось неприятное чувство, что реальность стала ускользать из-под его контроля. В довершение утром первого сентября он столкнулся в курилке с Шуриком Егоровым. Это тоже было так себе впечатление.
— Вовка! — закричал Егоров и с чувством хлопнул Фролова по спине. — Сто лет не виделись.
Фролов вздрогнул и выдавил улыбку.
— А, гражданин начальник. Я вас издалека и не узнал.
— Да иди ты.
Егоров распотрошил пачку сигарет и жестом попросил прикурить. Вид у него был деловитый и вальяжный, как и подобает начальнику. Года три назад Шурик подружился с нужными людьми и перевелся в профком. Теперь он был при деньгах и на хорошем счету, и звали его не Шурик, а Александр Геннадьевич. Фролов во избежание недоразумений перестал обращаться к нему по имени.
— Что-то тебя давно не видать, — сказал Егоров. — Мы в пятницу распекали Пашку Мутовкина. Я думал, уж ты-то точно придешь.
Егоров имел в виду собрание профсоюза — гнусное сборище, на котором культработники, общественники и ярые комсомольцы выступали с обличениями несознательных коллег. Обычно осуждали пьянство и разгильдяйство, но могло прилететь и за другое. После случая с перепутанными бумагами Фролов боялся таких собраний как огня.
— Ты ж у нас образец благопристойности, Вовка. Тебе обязательно надо быть.
Эту мысль Егоров изрек с оттенком ехидства. Фролов подозревал, что так звучит эхо давней обиды. Егоров был злопамятный, как дьявол, и все еще держал в уме, что Фролов когда-то отбил у него Лену.
— Мутовкин — это кто-то из снабжения?
— Да-да, рыжий такой, с портфельчиком.
— И что он натворил?
— Заделался бардом, отрастил бороду и патлы почти до плеч. Девки из кадров предупреждали: Паша, ты зарос как обезьяна, позоришь весь отдел, а к нам на той неделе придут с телевидения. Мутовкину хоть бы что. Ну, мы и сделали ему выговор. Жаль, тебя не было.
— Да я… это… Первое сентября как-никак. Надо канцтовары купить, костюм приготовить… ну и так далее.
— Он же у тебя здоровенный лоб. Сам не справится, что ли?
Фролов пожал плечами и затянулся сигаретой. Егоров улыбнулся еще шире.
— А я уж подумал, ты на выходные к теще на дачу уехал.
— Нет. Может, на следующие.
— Как там поживает Тамара Виссарионовна?
Егоров считал себя бесстрашным юмористом. У Фролова даже зубы заныли.
— Ты, кстати, слышал, что твой дом почти достроили? Я вчера узнавал у нас в профкоме, завод обещает сдать его к ноябрю.
Фролов от волнения уронил пепел себе на брюки и спешно бросился их отряхивать.
— Э-э-э… да… да, конечно… — Ему не хотелось и здесь обнаруживать свою неосведомленность. — Здорово. Уже к ноябрю…
— Я считаю, это дело надо обмыть. Приходите в гости. Двойной повод: у вас с Ленкой квартира на носу, а у нас с Лялей годовщина свадьбы. Грех не отметить, а?
Егоров скорчил рожу, которая означала: в гробу я видел эту годовщину, но сам понимаешь — бабы есть бабы. Затем Егоров посмотрел на часы и спохватился: