— Двести девятнадцатое, — сказал Фролов.
Танечка запнулась.
— Какое-какое?
— Двести девятнадцатое.
Танечка поворошила какие-то графики и таблицы, нетерпеливо перевернула лист с плохо отпечатанным планом этажа и после некоторых размышлений изрекла:
— Плохо.
— Почему же плохо? — Фролов вытянул шею, пытаясь заглянуть в бумаги.
— Смотрите. Здесь по документам девять этажей, на каждой лестничной клетке четыре квартиры. Умножаем девять на четыре, выходит… ммм… тридцать шесть. Стало быть, тридцать шесть квартир в подъезде. А подъездов у нас шесть. — Таня ткнула в план этажа. — Значит, шесть раз по тридцать шесть — это у нас…
— Двести шестнадцать, — похолодев, подсказал Фролов.
Танечка сочувственно поджала губы.
— Вот видите.
Что-то в его душе оборвалось и упало вниз. Он двести девятнадцатый, а квартир двести шестнадцать. На душе стало пусто и стыло, и еще почему-то неудобно перед Танечкой.
Этим утром, приходя на работу, он знать не знал, что скоро получит квартиру, но теперь уже поверил, позволил нетерпению захватить себя — и вот все кончилось, даже не начавшись.
— Вы только не торопитесь с выводами, — сказала Танечка. Она бросила взгляд на висящие на стене часы и спохватилась: — Ох, что-то я засиделась. Бежать пора, а то в гастроном не успею.
Фролов зачем-то подождал, когда она выключит свет и закроет кабинет. Вместе с Танечкой по инерции дошел до проходной. Каблуки звонко стучали по бетонному полу.
— Послушайте, — снова начала она. — Вы не расстраивайтесь. Может, при проверке кого-нибудь из списка вычеркнут.
Фролов с трудом сбросил оцепенение.
— Вы думаете?
— Владимир Павлович, да ведь вам всего три места не хватает. Три человека из двухсот шестнадцати вычеркнут — и все, квартира ваша. Я уверена, так оно и будет.
С этими словами Таня успокоительно похлопала его по предплечью.
— Я попробую достать списки, а вы не унывайте, договорились? Все, я побежала. Александру Геннадьевичу передавайте привет.
По пути домой Фролов впал в прострацию. У общежития он чуть не сбил с ног дворника. Дворник уронил метлу, ругнулся и, кряхтя, наклонился за ней. Фролов как раз извинялся, когда из подъезда выскочил Ваня.
— А, пап, это ты. Я гулять с ребятами.
Вид у него был невеселый.
— А чего такой понурый?
— Там это, — Ваня махнул рукой и поморщился, — бабушка пришла.
У Фролова вырвался тяжкий вздох. Поднимаясь по лестнице, он мрачно размышлял, что при Тамаре Лаврентьевне ни за что не расскажет о бедах с квартирой. Теща никогда не упускала случая уколоть Фролова; она блестяще справлялась с этой задачей и без повода, а уж с поводом развернулась бы по-царски.
Справедливости ради, она ничего не имела против него лично. Тамара Лаврентьевна нападала не только на Фролова, а почти на всех хоть сколько-нибудь знакомых людей. Выбирая жизненную миссию, она пришла к выводу, что ее долг — задавать окружающим золотой стандарт поведения в обществе. Однажды она поставила планку, как следует жить, и с тех пор неустанно всем на нее указывала.
С точки зрения Фролова, любить Тамару Лаврентьевну было так же трудно, как испытывать теплые чувства ко льву, который грызет твою ногу. Еще на подходе к двери Фролов услышал ее хорошо поставленный голос:
— …вы разбаловали ребенка, Лена. Нет, не спорь, я говорю: разбаловали, значит, так и есть.
Фролов скользнул в комнату, сел на стул на пятачке у двери и не спеша разулся. Ему хотелось оттянуть момент, когда придется поздороваться.
— Убежал неизвестно куда и даже не извинился, — продолжала теща. — Хотя видит, что в гостях бабушка… Это дверь хлопнула?
Фролов беззвучно выругался себе под нос. Лена выглянула из-за ширмы.
— А, Вова, это ты.
— Вова пришел? — крикнула теща. — Зови скорее к столу.
Фролов поставил ботинки под стул и нехотя зашел в комнату. Тамара Лаврентьевна сидела за столом, внушительная, как кобра, и перемешивала сахар в фарфоровой чашечке. Чашка была из парадного сервиза, к ней еще прилагалось тонкое блюдце с вензелями. Рядом в вазочке золотисто поблескивали обертки от конфет «Кара-Кум».
— Что-то ты поздно, — неодобрительно сказала Тамара Лаврентьевна, окинув Фролова взглядом.
— А… да. На работе задержали.