Решено, на ужин у них будет хачапури по-аджарски. Сколько ей сделать «лодочек», две или три? Софико сделала четыре. Эби от своей отказалась, и Данила съел две порции. А после не смог отказаться от ташмиджаби, тяжело отпыхиваясь и повторяя: «Девчонки, вы меня убили, просто убили! Это ж просто не жить! Я каждый день буду приезжать к вам обедать». А тридцатого декабря приглашаю вас на мой день рождения. Только код подъезда скажите, а то опять буду как дурак в машине сидеть…
27. Последний штрих
Софико, так виртуозно нахамившая Даниле (он до сих пор не мог забыть про чайхану), была удивлена, узнав, что что Данила возьмёт её к себе в клинику, только придётся немного подождать, сказала Нина.
– Немного это сколько? – уточнила Софико, не любившая недомолвок.
– Он сказал, две недели. Там проверка у них… Клиника-то ведомственная. Ещё он сказал, что больных людей должны лечить здоровые, а ты не совсем поправилась. Слушай, хватит уже, а? Можешь, конечно, продолжать обзванивать поликлиники. Или уже все обзвонила?
– А меня точно возьмут? С пропиской в Марнеули? Прикинь, он решил, что Марнеули это такое национальное блюдо, вроде пирога.
– И что ты ему сказала?
– Сказала, что он почти угадал и что у него потрясающая интуиция… Нино?.. Что? Ну, сказала, ну и что?
– Ничего. Просто подумала, что в отделе кадров… ха-ха-ха! Там же паспорт потребуют, и он узнает – про интуицию и про пирог… И про свою новую сотрудницу, которая – не буди лихо пока оно тихо.
– До отдела кадров ещё дожить надо, – мудро рассудила Софико. – А за две недели он наверняка забудет.
Она испытывала пьянящее чувство свободы – от проблем, которые казались нерешаемыми… и исчезли, как не были. Ей больше не надо искать работу, не надо искать жильё, а главное, она больше не одинока: у неё есть Нина и Нинины друзья. Кто бы мог подумать… Москва больше не была чужой, а жизнь не казалась никчёмной и прожитой зря, да и не прожита она ещё. Жизнь только начинается.
Впервые она не знала чем заняться. В квартире блеск и чистота, что ей стоит – прибраться в комнате и прихожей, когда она одна управлялась с домом: две комнаты на первом этаже, четыре на втором, а ещё гостиная, столовая и кухня, и всё это на ней… Натэле не позавидуешь, лишилась бесплатной прислуги, на которой, к тому же, всегда можно сорвать гнев и отыграться за дурное настроение. Пусть попробует сделать такое с Тамазом.
Софико сладко потянулась, попробовав сделать это как Эби (у абиссинки стоило поучиться пластике движений). Нина ушла на работу, а у Софико неожиданно образовались каникулы, впервые за четыре года ей ничего не надо делать, Нина сказала: «Отдыхай, тебе через две недели на работу… а может, и раньше. А отпуск только через год. Так что воспользуйся моментом».
Софико медленно обошла комнату, соображая, чем бы заняться. Солнце отразилось от бронзовых плашек, которыми был обит шкаф (Нина говорила, как они называются, но Софико забыла), брызнуло в лицо горячими искрами, растеклось по паркету золотым мёдом. Софико вылезла из тапочек, встала в медовое тёплое озерцо босыми ногами и закрыла глаза, вызывая в памяти жаркое солнце Марнеули. В их доме… в их с мамой бывшем доме полы казались прохладными после жары. А здесь, в Москве, всё наоборот: на улице промозглый холод и дождь со снегом, а стоять на тёплом паркете невыразимо приятно. С домом в Марнеули она ещё разберётся, сказала себе Софико. И вспомнила слова Натэлы: «Этот дом твой, никто тебя не гонит, просто возьми тайм-аут, пока вы с Тамазом окончательно не передрались. Останьтесь сестрой и братом. Мне бы этого очень хотелось».
Ей стало стыдно. Если разобраться, Натэлу не за что ненавидеть. Работали с Тамазом без роздыху, пока Софико училась. Зато мама жила в комнате с верандой, увитой плетями винограда чинебули. Это лучшая комната в доме. Вечерами Манана любила сидеть в плетёном кресле-качалке и смотреть, как висит над горами, почти касаясь их вершин, солнце – красное, как остывающая лава. И в какой-то неуловимый момент скатывается вниз, и вот его уже нет. Сумерек в Марнеули не бывает, угасающий день сменяет ночь – чёрная, звёздная…
Софико не знала, что комнату с верандой, за которую можно было взять вдвое больше денег, чем за комнату с окном, Тамаз намеревался сдавать, но Натэла воспротивилась и стояла как стена: «Не делай этого, Тамаз! Веранда для неё как сад… как мир! Там столько солнца, столько воздуха! И тень от виноградных листьев. И горы. На них можно смотреть вечно. Ей будет хорошо и спокойно. А деньги мы заработаем». И Тамаз отступился.