…И любить Натэлу тоже не за что. Деньгами откупилась – сразу от обеих, от Софико и от Нины. Что там она говорила? Что её дочь совершила в жизни ещё один глупый поступок: переехала в квартиру в старом доме, построенном, наверное, ещё до революции. С революцией – это она хватила через край. А дом простоит ещё лет сто: со стенами почти метровой толщины, с высоченными потолками и венецианскими окнами. Не дом, а эксклюзив! И не где-нибудь, а в историческом центре Москвы, в переулке с волшебным названием Последний. Недалеко Сухаревская знаменитая площадь, Трубная площадь, церковь Троицы в листах, сильно ушедшая в землю за несколько столетий… Живая история! Дочка Натэлы не так глупа, как считает её мать. В доме ни пылинки, ни соринки, полы – художественный паркет – натёрты до блеска мастикой, сине-золотая органза на окне превратила хмурый день в солнечно-тёплый… Хотя могло быть и потеплее. Софико поёжилась. Прошла в кухню и зажгла все четыре горелки. Вот теперь хорошо. У неё всё хорошо, даже с работой ей обещали помочь. Данила обещал. А она над ним издевалась. Потому что неважно себя чувствовала, а он припёрся… Может, ещё передумает. А может, просто так сказал. Сказал и забыл.
Софико усмехнулась. Если забыл, так она ему напомнит. Температура у неё почти нормальная, настроение победительное. Нина ушла, Эби дремлет на диване, гостей вечером не ожидается, и никто не скомандует ей как собаке «лежать!», как это сделал Данила, который слишком много себе позволял. Она не хочет лежать, она почти уже выздоровела. А через две недели… нет, уже через двенадцать дней она должна быть в форме. Софико подошла к зеркалу и ужаснулась. Теперь понятно, почему Данила не спешит брать её на работу, почему он сказал – не сейчас. Неужели это она? Зачем Нине это старое зеркало, которое бессовестно врёт? Потому что даже зеркала от возраста впадают в маразм.
Изабелла, о которой Нина благоразумно умолчала, оскорбилась за «бессовестное враньё» и за «маразм», осуждающе поджала губы. Софико сделала то же самое, потому что отражение ей активно не нравилось. К зеркалам она относилась без должного уважения, но мыть их умела, мама научила. Софико плеснула в тёплый мыльный раствор немного уксуса, накапала из пузырька нашатырного спирта и взбила это всё в крепкую пену. Мстительно провела по стеклу губкой, растворяя, вытирая, убирая, убивая – безжалостное отражение с погасшими глазами, пергаментной кожей щёк и вульгарно накрашенным ртом. Кто это? Боже мой, кто это?! У неё снова поднялась температура и начался бред? Нет, показалось…
«Вот так-то!» – сказала она зеркалу, покрытому мыльной пеной словно снегом, который полдня собирался в пухлых тучах и теперь невесомо кружил над землёй, наплевав на силу всемирного тяготения.
Снег в Марнеули бывает не каждый год, а если и бывает, то радует глаз всего лишь несколько часов. Софико с сожалением отошла от окна. Насмотрится ещё, а сейчас надо заняться делом. Взяла фланелевую сухую салфетку, которой собиралась очистить зеркальную поверхность, и замерла в шаге от зеркала, боясь снова увидеть себя постаревшей, со впалыми щеками и скорбно сжатым ртом. Пальцем нарисовала на мыльной поверхности девичью головку, бессознательно копируя Бодбийскую иверскую икону Божьей матери. Получилось здорово. Софико заключила рисунок в затейливую рамку. Углы остались белыми, и для достоверности антуража она изобразила в каждом канонический грузинский крест с опущенными вниз перекладинами.
Такой крестик она привезла Нине в подарок, но не отдала, потому что у Нины уже был, как жаль. Серебро с эмалевой росписью: стилизованная виноградная лоза на синем фоне, символ мирного неба, плодородия и благоденствия. Софико подержала крестик в ладони. Пусть у Нины их будет два, ведь ничего плохого в этом нет. Вернётся с работы и найдёт. А Софико пожмёт плечами: «Не знаю, откуда появился. Может, это подарок неба?»
Вытерев стекло насухо и оставшись удовлетворённой увиденным (отражение было её собственным и вполне так презентабельным), Софико повесила серебряное эмалевое чудо на угол зеркала. То, что случилось вслед за этим, казалось невероятным: зеркальная поверхность зазмеилась трещинами, сквозь них проступило старушечье лицо. Вместо глаз чёрные угли, вместо улыбки оскал. Софико ахнула, отскочила к столу и запустила в зеркало тем, что подвернулось под руку. Подвернувшееся оказалось конфетницей из прессованного хрусталя, тяжёлой, массивной. Она пробила зеркало насквозь и глухо ударилась о стену. Паркет усыпали острые осколки. Из каждого – смотрели старухины глаза. Изабелла (или то, что было в ней) не хотела уходить, не хотела умирать.