Меня передернуло – вспомнились затравленные глаза несчастного переростка.
– Люсенька, я ничего не понимаю. Кто они?
– Дядя Максим, мне нельзя ничего говорить. Они снова нас будут мучить.
Она вплотную приблизилась к моему уху и шепотом сказала:
– Спаси нас, пожалуйста.
– Конечно, спасу, скажи, что мне делать?
– Они идут сюда, дядя Максим, помоги нам, защити нас…
Я хотел обнять девочку, чтобы она ничего не боялась, но руки лишь скользнули сквозь горячую дымку. Мои волосы встали дыбом. Неужели я разговаривал с фантомом?
Люся растворилась в воздухе, успев напоследок шепнуть что-то типа: «Еще приду».
***
Я проснулся от прикосновений Кемы. Она укрывала меня пледом.
– Доброе утро! Не нужно плед, я уже встаю. Как ты себя чувствуешь?
– Намного лучше, морозит слегка, но в целом неплохо.
– Не умирай больше, пожалуйста. Мне тут не выжить одному
Печально улыбнувшись, она бросила ироничное «ладно».
Умывшись, я быстро проверил расположение комнат. Ужасная комната исчезла. Остальные снова переместились, пока мы спали. Я все еще надеялся уловить хоть какую-то связь.
– Кема, скажи, в какие комнаты ты сегодня заходила?
– Только в ванную, ну и к тебе, накрыть пледом. Иди есть, завтрак на столе.
За завтраком я был сама нежность. Расспрашивал Кему о семье, о жизни, старался шутить. Обычно резкий, критичный, бескомпромиссный, я прекрасно понимал, что она на грани срыва. Вчера мне просто повезло успеть, такое может не повториться. И я останусь один на один со своим дурацким характером. Беспокоясь за состояние Кемы, я не решился ей рассказать о случившемся ночью. Зато попросил ее поведать мне всё о прежних жильцах этой квартиры.
Кема помнила рассказы деда, но очень смутно. Раньше дед вел дневник, иногда вечерами зачитывал его взрослым. Судя по всему, деду было что рассказать. За свою жизнь он исписал пять толстых темно-синих тетрадей. Дед хранил их на книжной полке вместе с орденами, портретом и любимыми книгами. Кема разрешила мне их почитать, и после завтрака я сразу же наведался в этот уголок памяти.
Дневники оказались действительно интересными, написанными подробно, живо. Но иногда деда циклило на каких-то незначительных деталях. Для чего записывать про какую-то кошку начальника, которую возили к ветеринару в семьдесят первом? Да еще и комментировать эту запись в скобках, что сын ветеринара – алкоголик, который сидит за подделку банкнот. Я не стал читать всё. Искал только то, что касалось прежних жильцов. Мне посчастливилось найти подробную информацию лишь в середине третьей тетради. Исписанные фиолетовыми чернилами, пожелтевшие страницы таили в себе нечто тяжелое, гнетущее, читались через силу. Я хорошо запомнил содержание, но детали напрочь вылетели из моей памяти. Пожалуй, изложу своими словами.
Однажды к деду на завод прислали группу молодых специалистов. Среди них была женщина, которую молодой назвать было никак нельзя. Непонятный возраст, то ли двадцать пять, то ли пятьдесят два. Оказалось – всего девятнадцать. Огромные очки, маленькие серые глазки. Одевалась так, что пару раз дежурный на КПП принимал ее за бродягу. Дед не судил по внешности. Главное, специалист должен быть хорошим. Специалиста звали Зинаидой. И специалистом, честно говоря, она была никаким. Учиться не хотела, в культурно-досуговых мероприятиях не участвовала, сверхурочно не работала. В основном брала бюллетени и болела столько, сколько позволял советский КЗОТ, пресловутый Кодекс законов о труде. Друзей у нее не было, в коллектив так и не влилась. Дед ни разу не видел ее улыбающейся или хотя бы в хорошем настроении. Всегда на нервах, вечно всем недовольна. Мастера отказывались брать ее в звенья, рабочие не хотели выходить с ней в одну смену. Отдел кадров не мог уволить ее. В советском обществе отсутствие взысканий считалось показателем успешности в карьере. А взыскания делать было чревато. Женщина оказалась кляузницей и сутяжницей. Жаловалась на всех и сразу во все инстанции. Парторг лично докладывал о сверхактивности гражданки. Даже самый обоснованный выговор рассматривался комиссией с привлечением различных партийных и профсоюзных организаций. Дело о лишении премии к Первомаю за систематическое невыполнение плана рассматривалось полтора года. И закончилось полной выплатой премии и компенсации в пользу Зины. Полтора года бесконечных разбирательств, проверок, тяжб. К слову, Нюрнбергский процесс длился всего одиннадцать месяцев.