А потом Костик понял, что парит в синеве, проникает в облака, опускается в ржаное поле. Залетает в избы и на дно пруда. Если бы знать об этом раньше, да разве он стал бы дожидаться такой благодати? Интересно, как там отец? Как друзья? Но улететь к ним не получалось. Вот поле, вот пруд, вот деревня, вот дорога. А дальше, сколько ни бейся – не улетишь. Поднимайся хоть до облаков, но потолок все же есть. А вот под землю – пожалуйста, хоть весь день в нее ныряй. Да только скучно там, душно как-то. Уж лучше витать в лазури. И так он развлекался, пока не уставал. А потом снова – долгий сон. И снова пробуждение. Пруд замерзал, снег покрывал уже сжатое ржаное поле. Домики сносились проворными рабочими, вместо них возводились новые и повыше. Дорога становилась шире, по ней серой речкой побежал асфальт. Раньше хоть бы одна машина в день проехала. Теперь они ползли разноцветным потоком одна за другой. Кладбище ширилось, росло. Поселок расползался по окрестностям, поглощая все больше места. Костику нравилась новая жизнь. Точнее, существование. Время будто остановилось. Он чувствовал себя безраздельным хозяином, хранителем этого края. Мальчишка знал тут каждый закуток, наперечет помнил, сколько рыб в пруду. Да только зачем все это? Никаких мыслей, никаких забот. Ничего не нужно делать, некому что-то доказывать. Наслаждайся, летай, отдыхай. Мирские заботы ушли на задний план. Костик становился мудрее, любопытнее, спокойнее. Но навсегда остался одиннадцатилетним.
***
Погруженный в удивительный рассказ Костика, я вздрогнул от неожиданности, когда раздался чудовищный грохот. Костик тоже вздрогнул. Мы ринулись в коридор и увидели, как рассеивается густая фиолетово-багровая дымка.
– Проход закрылся.
– Ты знал, что он закроется? Ты знал?
– Он не должен был так быстро… как же это…
– А что теперь?
– Я не знаю, что теперь. Если пистолет у тебя, то больше нам туда не нужно.
– А если бы я остался там? Что бы стало со мной?
– Я… я честно не знаю… так не должно было быть.
Я был страшно зол на Костика. А если бы я не успел вернуться? Неужели застрял бы навсегда? Я жутко рисковал, даже не зная об этом. Все эти приключения с Семенычем показались мне детской игрой. Если бы знал, ни за что бы не полез. В гневе я саданул пистолетом по стене. А потом, перехватив за ствол – еще и еще. Раздался дикий непрекращающийся детский крик. Вздрогнув, я опустил пистолет и посмотрел на Костика. Он больше не кричал. На меня глядел мальчишка, испуганный ребенок с расширенными от ужаса глазами. Я был уверен, что крик непременно разбудит Кему, и осторожно подобрался к ее комнате. Костик молча следовал за мной. Кема крепко спала. Прижав палец к губам, я на цыпочках повернулся к Костику и прошептал:
– Ступай на кухню.
Он жалобно посмотрел мне в глаза, но спорить не стал, лишь тихо удалился, то и дело оглядываясь на меня. Я быстрым шагом проследовал за ним. Едва я закрыл дверь, как Костик, наверное, чтобы загладить свою вину, с жаром начал мне рассказывать о своих злоключениях. Говорил он живо, подробно, иногда преувеличивая, что свойственно любому подростку, старался не упустить ни одной детали. Он действительно испугался, что я уничтожу пистолет. Наивный, я был далек от этой мысли. Он всё говорил, а я делал заметки в книжке кулинарных рецептов, которая всегда хранилась на полочке с мясорубкой. Я безбожно переврал его рассказ в своих записях. И теперь он звучит взросло и местами отдает канцелярщиной.
Костик не знал, как долго длилось его посмертное существование, да и не хотел этого знать. Иногда после очередного сна вокруг все менялось до неузнаваемости. А бывало, что не менялось совсем. Проснется Костик, вылетит из своей душной норки – все по-прежнему. Та же муха билась в паутине, тот же крестьянин с жадностью хлебал квас из кувшина, та же машина буксовала в коричневой хляби.
Костик помнит, как хоронили Митю. Быстро опустили гроб, быстро забросали землей. Его мать уехала вместе с шабашниками. А затем чуть не каждую ночь ходила на кладбище. Но не рыдала, не спала на могиле, не целовала железный памятник. Лишь задумчиво смотрела на холмик, иногда смеялась. Однажды с ней пришла какая-то странная женщина. Явилась она ближе к вечеру, разложила цветастый платок, бросила на него камушки, высыпала соль. Женщина долго смотрела на соль, затем, встав на колени, принялась дуть на нее, как раздувают остывшие в костре угли. Она злилась, ужасно ругалась, а затем вытащила из-за пазухи пташку с обрубленными крылышками. Она бросила птаху на платок. Та, проковыляв немного несколько раз тюкнула соль своим изуродованным клювом. Птаха упала, на клюве вздулась крупная капля крови. Женщина злорадно ухмыльнулась и, спрятав птаху за пазуху, заставила мать что-то читать, куда-то плевать. Костик наблюдал с любопытством, но вскоре ему стало неприятно. Первый раз за все время его нового обитания было неуютно. Словно в лесу, на любимой поляне, разместились какие-то чужаки. Вроде и лес общий, и поляна совсем не твоя, а все равно неприятно.