А в конце их диалога ожидало меня открытие, большой сюрприз.
Я-то думала, что речь идет о перекидываемых по интернету текстах моих; ничуть не бывало! банковский курьер, развозивший документацию и прочие пакеты по разным городам банковских филиалов, возил с собой и книги мои; привозил, скажем, очередную книгу в Гродно, оставлял ее там для читателей, забирал в Кобрине уже прочитанную, чтобы передать ее в банк Минска и так далее. Сюжет был необычайный, неожиданный, поразил он воображение мое.
Нехватало только того, чтобы курьер передвигался между городами не на поезде, не колесным транспортом, не самолетом, а на коне. Несколько позже, впрочем, возник и конь, в поэме десятилетнего Новоселова-младшего под названием «Приключения императора» (китайского). Император «припарковал коня» возле пещеры мудреца Ми-цзу. Я передала, грешна, этого левушкиного припаркованного коня своей маленькой пишущей романы героине «Начальника всего»...
В отличие от меня, прикованной к дому из-за болезни младшего моего аутиста, книги мои вообще тяготели к перемене мест, к географическим названиям, к путешествиям. Знакомые знакомых купили «Хатшепсут» в Нью-Йорке (мне ее один из интернетных книжных магазинов откопал в Ростове-на-Дону), а давно живущая в Дании дочь бывшей сотрудницы моей сказала по телефону, что в одной из библиотек датской столицы видела две русских книги, одна из них была моя, я только не знаю, которая.
Были среди моих читателей и писатели.
Олег Базунов (чьи произведения называл Дмитрий Лихачев «великолепной русской прозою», а самого его «замечательным мастером камерного жанра») стихи мои любил, а к поэмам относился поначалу настороженно и сказал мне про «Возвращение доктора Ф.»:
— В этой вещи боль жизни перекрывает ее глубину.
Подумав, добавил:
— Настоящая машина времени — это искусство.
Лет через пять он внезапно мне позвонил:
— Я прочитал твои поэмы.
Я, опешив, сказала, что думала — давно прочитал...
— Глазами давно, но теперь прочитал на самом деле. И почувствовал в них современную музыку, настоящую, неоклассическую, сложную, как у Шнитке, например, или у Тищенко, или у Уствольской.
— Губайдулиной поэмы нравятся больше стихов.
— Нет, мне стихи твои все равно милее, хотя, возможно, поэмы лучше.
Я постоянно возвращаюсь к мысли — что бы он сказал про мою прозу? Не без страха возвращаюсь, сознаюсь. Однажды Базунов гнался за молодым автором, у которого в рассказе герой погибает, с криком: «Негодяй, что ты сделал?! Ты убил человека!»
Прочтя «Виллу Рено» Борис Стругацкий сказал мне:
— У вас там столько глав, сколько недель в году.
— А сколько недель в году?
— Пятьдесят две, — не без удивления отвечал он.
— Я не знала.
А относительно моей повести «Пенаты» поведал он мне тоже мной не замеченный (!), кстати, момент: у главного героя нет имени, о нем говорится «он»; у остальных героев — у кого отчество, у кого фамилия, у кого прозвище, и только антагонист героя, изобретатель, — обладатель имени, отчества и фамилии.
Я ходила на его семинар, прозу там и начала писать, он читал ее всю.
— Почему вы слушаете меня с таким выражением лица? Я мало кому говорю такие слова, какие вам о вашей прозе.
— Я вообще не уверена, что это проза.
— А что же еще?! — вскричал он. — Ведь рифм-то нет!
— Вы прямо как мольеровский Журден: нет рифм, — значит, проза.
Позвонив мне по телефону, что бывало крайне редко, сказал он:
— Я так обрадовался, что ваша «Вилла Рено» вошла в шортлист «Букера», что на минуту забыл, что я сам туда не вошел.