На работе, как обычно, всё замечательно. Вечером в буфете мой коллега и приятель Игорёк проставляется по случаю своего бракосочетания. Всех приглашает. Но я не пойду. Мне домой надо, в квартиру! А лучше я завтра Игорьку свадебный подарок принесу — отпилю руку у своего манекена, сделаю из фольги два колечка, как бы обручальных, и на пальцы этой руки надену. И подарю. Прикольно будет! И оригинально. Наверняка же Игорёк знает эту песню: «Рука пород древесных». А манекен этот деревянный мне не то чтобы не нужен — нужен еще как! Я его на стене у себя над кроватью закреплю. Уютно получится: снизу я, а сверху он — как крыша над головой. А то, что он без одной руки будет, — это как раз хорошо, художественно.
Выхожу из лифта на своем этаже и вижу, как от моей двери — детвора врассыпную! Все по лестнице вниз побежали, а одна девчонка — та, которую я в первое утро встретил, — за свою дверь спряталась, что на нашей лестничной площадке от меня напротив. А я гляжу… Батюшки, они на моей двери красной краской из баллончика написали: «Мумь»! Вот ведь поганцы малолетние! Что я теперь Валентине Никифоровне скажу? Подхожу к двери, за которую юркнула девчонка, нажимаю кнопку звонка. Сейчас я с ее родителями-то поговорю! Пусть они ей уши надерут!
Дверь распахивается. На пороге стоит молодой мужчина. Редкие волосы, водянистые глаза, козлиная бороденка. Острый кадык нервно ходит вверх-вниз. В вытянутой руке, словно пистолет перед лицом врага, словно православный крест перед чертом, мужчина держит белую пятирублевую монету. Он говорит мне:
— Уйди, мумь! Убирайся к себе! Здесь тебе нечего делать. Здесь нет Орла, ла-ла, ла-ла!
От вида монеты я падаю на пол и едва не теряю сознание. Ползком преодолеваю лестничную площадку, добираюсь до своей двери. Отдыхаю. Открываю дверь, вваливаюсь в тамбур. Мне всё еще плохо. Но чувствую: тут есть кое-что, от чего мне станет легче! Электрическая лампочка! Та, что питается энергией от общего электрощитка! Выкручивать ее сил нет, и я просто выламываю ее из патрона, разрезая в кровь руку. Сую лампочку в рот, жую, глотаю… И чувствую чудесное облегчение! Всё в порядке. Всё нормально. Всё хорошо.
Захожу в квартиру. Там дядя на паровозиках катается.
Наталья Болдырева
Семья
Ник не мог бы сказать, когда это все началось, но отчетливо помнил, как это все случилось. Уже в который раз он пришел домой за полночь. На пороге стояла сумка с его вещами, в дверном проеме, привалившись к косяку, с руками, скрещенными на груди, расположилась мать.
— Забирай и уходи. Ночуй где захочешь! Раз тебе больше не нужен дом…
Мать постепенно повышала голос, и это могло бы затянуться надолго, но по пятому каналу уже транслировали «Арт Хаус», и потому Ник просто поднял сумку и ушел.
Мать замолчала. И больше уже никогда не пыталась разговаривать с ним. Лишь сталкиваясь на общей кухне, у микроволновки, смотрела долго и пристально, чуть исподлобья, — думала, что он не замечает. Потом Ник долго размышлял, не искала ли она других слов: правильных, тихих? Эти размышления не приносили ничего, кроме раздражения и головной боли.
Тем вечером, как и несколько недель после, он ночевал этажом выше — у конопатого Тимки. Но и с Тимкиными предками не все было ладно. Каждый день, не в силах поделить восемнадцать квадратов, они приводили покупателей — и каждый день отказывали им, несмотря на предлагаемые суммы. Поток желающих приобрести комнату не иссякал — только за последний месяц цены на жилье выросли втрое, — но и взаимное недоверие супругов росло в геометрической прогрессии. Вот уже год страх неравного раздела имущества связывал их прочнее тринадцати лет брака. И каждый день бритые лбы в черных стеклах перешагивали туда-сюда через лежащих на полу мальчиков.
Уйти во второй раз было еще проще. Они сместились на пару комнат вдоль по коридору. Баба Клава не приветствовала непрошенное вторжение, но все же была ему сдержанно рада. Они переключали ее любимые сериалы, чтобы смотреть жестокие и не слишком понятные фильмы, но позволяли ей трындеть сколько влезет, а Ник иногда даже слушал. В такие минуты взгляд его терял фокусировку, а голова склонялась чуть набок. Монологи бабки всегда завершались глубоким вздохом. Ник поднимался с пола и, взгромоздившись на подоконник, подолгу смотрел на улицу — в узкий, вечно темный проем меж мертво притиснутых друг к другу домов. Увидеть, что там делается внизу, ему не удавалось никогда. Сорок второй этаж — слишком высоко.