Зашел попить чаю. Грешим. Только вот беда: запястье зазудело — там, где татуировка с цифирью. Да и черт с ним. Кто ж, когда грешит, на такую ерунду внимание обращает?
Грешим. Вдруг распахивается дверь — и вваливается армейский дружок. Должно быть, командировка раньше времени закончилась. Ох и опытные же люди анекдоты придумывают! На морде Андрюхиной улыбка, в руках — тортик.
Мы, чтоб его не расстраивать, делаем вид, что чай пьем. Чашки схватили. Что ж, что пустые? Кому какое дело? Может, вот только что выпили!
Но нет же! Андрюха давай беспочвенно подозревать. Все ему не так, все не этак. Чего в постель забрались? Чего прижались? Какого черта чашки вверх дном держите? Почему на Лизке юбки нет?
Тут уж я взорвался.
— Какое твое собачье дело, почему юбки нет?! Соскользнула! Жена у тебя стройная!
Встал, надел брюки. Уйду, думаю, от такого гада! Армейский друг называется! А еще вместе перед дембелем прапорщику харю чистили!
Двинулся к выходу, в дверях с Андрюхой не разминулся. Он мне пяткой под дых попал, я ему кулаком по почкам. Ну и в челюсть еще. Десантура — дело знаем. Потом дураком обозвал и крикнул, что много чести его лахудру Лизку отбивать.
Вышел и хлопнул дверью, да так, что замок заклинило. Дверь железная, с титановыми вставками, — хрен теперь без помощи спасателей выйдут. Я слесарь, в таких вещах понимаю.
Так. Значит, тогда я еще не умер. Живехонек был, живей некуда. Значит, после. Но когда?..
Вышел из Андрюхиного дома. Вдарил со зла по клавиатурке домофона — только кнопки брызнули! И правильно! И нехрен в эту вонючую хибару ходить.
Иду к себе, проклятое запястье зудит. Вот беда с этими татуировками! Навязали на нашу голову!
Вдруг, откуда ни возьмись, сын на дорожку выруливает. Держит под ручку какую-то… мышь — не мышь… выдру — не выдру… что-то невообразимое женского полу. И главное, поганцы, оба сигаретами смолят!
Я своего предупреждал. Я говорил: увижу с сигаретой — все, хана! Башку сверну и к заднице приклею. Задом дымить будешь.
Он и так ростом мелкий, не в меня. Метр с кепкой — в деда с материной стороны, там все недопадыши. Недоразумение, а не пацан. А тут еще курит!
Заступил я им дорогу, Тольку за грудки сгреб и говорю ласково, по-отцовски:
— Попался, щенок! Попался, недомерок! Я тебя предупреждал?! — и хрясь по морде, воспитательно так. — Марш учиться! И чтоб я рядом с тобой этой чувырлы никогда больше не видел!
Растолкал их в разные стороны и домой пошел.
Может, я тогда умер? Да нет же! Я и дальше живой был. Ей-богу, живой! Я ж после того еще с женой поцапался. Точно! Вдрызг. Так, может… Может, это она меня убила? Стерва!
Я пошел домой, а запястье так и зудит. Что ж за напасть-то?
Поднялся на этаж, распахнул дверь, а Машка с порога:
— Нет моего терпения! Всю жизнь мне испоганил!
Господи, они что — все эту свою нудятину из одной книжки вычитывают, что ли? Их, что ли, с первого класса учат истерики закатывать?
— Что ж ты, — говорю, — любимая, ор подымаешь? Чего опять не так?
— Ты в зеркало на себя глянь, урод!
Крикнула, заревела в голос и в чем была — бегом на улицу.
Ну, глянул я на себя в зеркало. Помада там была поперек всей личности. Лизка, тварь, вся ей измалевалась, чтоб мужичонку какого заманить, пока ее рогатый Андрюха в командировке. Падаль!
Черт возьми! Так значит, меня и не Машка убила. Я ж живой из дому-то вышел. И даже проклятая татуировка на запястье вдруг чесаться перестала. Хоть что-то хорошее в этой поганой жизни!
Вышел я из подъезда и сразу налетел на какого-то типчика в белом пиджачке. Рожа прощелыжная, улыбочка слащавая, только глаза грустные — будто водки на поминках не досталось.
Встал он поперек дороги и говорит:
— Что ж вы, Виктор Петрович, нарушаете? На руку давно смотрели? Ведь предупреждали вас. Неужели не зудело?
И ловко так мне рукав на запястье поддернул. Гляжу я на цифры эти разноцветные. Красные и черные. Красный — ноль, черная — пятерка. Вроде — плохо. Хотя хрен его знает. Я ими не интересовался никогда, хоть по закону уж несколько лет ношу. Да что там я — все такие носят. Эх, надо было, наверное, интересоваться…
— Нарушаете! — говорит снова этот, в белом пиджаке.
А потом… Потом сверкнуло и щелкнуло что-то, будто «коротыш» в проводах приключился.
И вот я здесь. Стало быть… стало быть, этот паскудник меня и укокошил!
Вот так я и помер, стало быть. Господи, как скучно быть покойником! Вечность в распоряжении, чтоб ей сгореть, а делать нечего! Снаружи, за стеклом, люди ходят, а я здесь один. Что, интересно, там такое? Кладбище, что ли? Ну да, кладбище, наверно. А я, значит, в склепе.
Чу! Скрипнуло что-то. И опять… И еще…
Надо же! Под потолком склепа мужик летит. Весь в белом, за спиной крылья, тоже белые. И он ими машет. А они скрипят… Ангел, блин. На скрипучих крыльях.
— Мужик, да смажь ты их! Шарниры скрипят!
Мужик хлопнулся на задницу. Смачно так хлопнулся. Для Вечного Ничто чересчур вроде громковато. И сперва даже прикрикнул, чудила:
— Ты как с ангелом разговариваешь?! Или ты… ты не поверил, да?
Меня аж смех прошиб, даром что покойник.
— Где ж ты скрипучих ангелов видел, балбес? Выкинь к чертям свои крылья! Или смажь, на худой конец.
Он чего-то на рубахе повернул, крылья и отвалились.
— Ладно, раз не похож на ангела — ну их! Тем более вы, гляжу, не религиозны. Это даже хорошо. Нормально сможем поговорить, без проповедей. Не люблю мертвецам головы дурить.
— Валяй! Отчего ж не поговорить? Без крыльев ты вполне нормальным покойником кажешься.
Он заржал.
— Покойник — вы. Временный покойник, будем надеяться.
Я уши навострил. Временный? Уже интересно. А он дальше талдычит:
— Что ж вы за счетчиком привязанностей не следили? Ведь специально на видное место нанесен — на запястье. Уж сколько лет, как «Закон о всеобщей любви» вышел, а народец вроде вас все не угомонится! Жить надоело?
Опа! Вот в чем дело! Ну и лажанулся! Никогда бы не подумал, что на такой ерунде погореть можно. Эти счетчики, конечно, государство не зря придумало, и все такое. Но мне, честно говоря, на всю их цифирь на лапище всегда плевать было. Лишь бы не чесалось. И надо же так вляпаться!
Мужик помолчал — наверное, чтоб дать мне почувствовать всю глубину моего падения, — и спрашивает:
— Вы хоть знаете, зачем счетчики привязанностей нужны?
— Знаю, не дурак. Психов отлавливать и всяких асоциальных типов. Красные цифры — сколько народу меня любит, черные — сколько ненавидит. Если красных — ноль, а черных сколько-то…
Он только руками развел.
— Вот именно. Если черных сколько-то, по вашу душу является особый сотрудник милиции. И, так сказать, изолирует… Знаете, кто вы теперь?
— Как — кто? Покойник… Только меня-то за что?!
— Есть за что, сами знаете. И пока вы не совсем покойник. Вы теперь: замороженное тело в криоцентре — раз, фотография в витрине — два и слепок сознания в компьютере — три. Вы меня через видеокамеру видите, через микрофон слышите, через динамики со мной говорите.
Слепок сознания… видеокамера… Господи, лучше бы умер!
Мне худо стало. Никогда бы не подумал, что мертвецу так худо быть может. Нет, конечно, про этакое правосудие и по телику трындели, и в газетах… Но мало ли кто чего… Меня-то оно как касается? Я-то при чем?!
Уставился я на мужика.
— И что… Что со мной теперь будет-то?
— Что ж, побудете в таком виде, пока… пока вас какая-нибудь добрая старушка не призрит. Или вдова. Или сирота какой-нибудь, которому отец нужен. Мы уж и ваше фото в социальном пункте выдачи на обозрение выставили. Кто-нибудь да посмотрит. Но предупреждаю: ваши преступления — рядом с фотографией, в списочке. Нельзя же, чтоб народ кота в мешке брал!
— Так, может, меня родственники обратно взять захотят? Машка? Толик?
Он покачал головой.
— Законом запрещено. Они знали, на что идут, позволив себе возненавидеть вас. Счетчик фиксирует все.