…Голос Жохова: «Ку-да тебя несет?» Многоглазый и общий ночной дом. Окна в нем ярко светились, даже казалось — он весь горел внутри. Около сновали люди. Над жужжащим говором вис увещевающий голос:
— Граждане, не мешайте! Сюда, товарищ капитан…
— Ишь, милиции наперло — тьма-тьмущая.
— Раскачались…
— Лежит на полу, и руки в муке. Тесто на пельмени месила.
— Чем, чем? Мясорубкой?! Такого не бывает.
— И-и!.. В семейной жизни и не такое бывает. В прошлом году на Майские в пятиэтажке…
— Пьяный он был, орал по-дикому. А маханул — точнехонько в голову.
— Ничего-то я не слышала, а будто уронили стул.
— Бабы кошки, выживет. Он-то удрал?
— Не уйдет!
— Что делают! Что делают?!
— Шли бы и спали себе, граждане…
— Говорю: бабонька, огонь взяла голыми руками. Отступись! Гордая была, непреклонная…
Была… Павел перевел задержанное дыхание. Его трясло. Дрожала челюсть.
— П-пусти, — просил он Гошку. — П-пусти!..
Он рвался, а ноги скользили по грязи, и руки были неживые.
— Айда! — тянул его назад Гошка. — Не лезь туда, пойдем.
— Не-е, пусти… пусти к ней.
Гошка развернул Павла сильным рывком и пхнул в темноту.
…Они торопливо шли, их шаг ускорялся, ускорялся, они бежали. Все летело мимо, ощущалось вокруг черной трубой.
Тут и пришел перелом, Павел почувствовал — тело его было твердым. Он схватился за палку штакетника и легко оторвал ее. Ударил по земле — палка брызнула щепками. Ноги его ступали крепко, глаза перекатывались, жадно схватывая все. Руки напряженно, хищно тянулись. Пальцы так и ходили. Гошка торопливо, с хрипом, кидал ему слова:
— Удрал, сволочь… К Мишке пойдет, в диспансер… Обязательно. Советчик… Силен! Привычка… Володька туда заскочит, прежде чем деру дать!..
В переулок они входили осторожно, оставив за спинами улицу с фонарями и блеском граней мостовой.
Ночью переулок был иным — раздавшимся.
Они пошли вдоль высоченного забора, уходившего, казалось, прямиком в небо.
Под осторожными их шагами звякали консервные пустые банки. Гошка шипел:
— Доска выломанная где-то, сдвигается… Домой отсюда бегают, через дыру…
Он ощупывал, толкал все доски подряд. Наконец одна закряхтела и пошла в сторону. В косую прорезь вдруг засветился лунный белый сад. (Павел только сейчас заметил и позднюю луну, и черные ее тени.)
Гошка стал протискиваться. Павел нырнул следом. Остановились у забора. Послушали — ничего, тихо. Вошли в густую тень забора, в ней и шли до той стороны дома, где больничное отделение на двадцать коек. Там все спали. Окна палат были темными, коридорные стекла чуть желтели от экономных двадцатипятисвечовок. Лишь из дежурного кабинета прожекторно резкий свет высветил пожарную бочку и валявшиеся около нее окурки.
Они обогнули это световое пятно и прошли вдоль стены к кочегарке.
Дверь ее была распахнута и виделась черным провалом. Из нее несся печной ровный и сильный гул. Временами в нем прорезались человеческие голоса. Явственнее всего слышался самый высокий, самый резкий голос.
— Михаил, — узнал Гошка. — Володька здесь, не зря бежали.
Они подошли еще ближе и стали за окованной дверью, уже не остерегались возможного шума: большая печь — на два десятка комнат — покрывала слабые звуки.
В кочегарке ругались.
— Иди, иди отсюда, — говорил Мишка. — Проваливай! Дурак!
— Куда я пойду? — это другой голос, низкий и глуховатый, отчего слова прослушивались трудно. — На дорогу мне дай, я смоюсь. Ну!
— Не дам, потянешь, — говорил Мишка. — Крутись сам.
— Не дашь? Смотри, со мной говоришь — шнобель не загибай. Вежливо говори, а не то…
— Не дам, Володя, ничего не дам. Разного мы полета птицы.
— Скажешь, пьян, мол, был, когда давал, ничего не помню.
— Мусоры не дуры.
— Значит, мне как собаке пропадать? Черняшку жрать? Десять лет? Сука головастая! Кто мне говорил, отбей бабу у Пашки? Кто говорил — на ней женись, квартира будет, деньги будут? Ты? Накольщик!
— С собакой ты себя не равняй, — холодно сказал Мишка. — А убивать тебе я велел? Дурак! И не скрежещи.
Прошло долгое молчание. Печь радостно поревывала. Послышалась работа лопаты — в топку бросали уголь.
— Даю последний совет: иди сам. Кайся, пускай слюни, бейся — скидка будет. Скажут, псих.