Был серый осенний огород, и в нем серая бесконечная тоска.
Дома стояли вокруг — сонные и черные. Опадали, шурша, листья. Сначала был резкий щелчок отсекаемого черешка, и лист начинал свое падение, задевая другие листья, и жестко шуршал, пока не ложился у корней.
И был новый щелчок, и новый лист начинал медленно шуршащее падение.
Иногда лист планировал и падал подальше, задевал электрический провод. Тот звенел тихо-тихо, и звон бежал по проволоке. Гас.
И все падали и падали листья.
Глава вторая
Гошка уехал за город — первой электричкой. Так боялся милиции.
Он спал в стогах, ел сухари, а на сон грядущий, чтобы лучше спалось, пил водку. Вел он дикую жизнь дней пять, а потом вернулся, поняв, что делает глупость. Он спросил мать, не приходил ли к нему кто. Был только Павел. Значит, Володька не разболтал. А может, успел очухаться и смылся?
Что делать? Идти к Павлу?
Гошка пошел в диспансер: он и хотел, и побаивался узнать неприятное.
Входя в калитку, он увидел Павла. Тот стоял посреди диспансерного широкого двора. Тонок, бледен. Не человек — свечка.
Они поздоровались и постояли рядышком. Им было приятно друг с другом, почти по-родственному.
— Вот, больничный продлили, — говорил Павел глухо. — Препарат новый подкинули, румынский.
— Новый? Тогда ешь осторожней. Я так делаю: таблетки беру, а дома мусорное ведро лечу. Пойдем-ка, посидим.
Осмотрелись — на крыльце разговаривали и курили больные — и прошли в сад.
— Что поделываешь? — спрашивал Гошка.
Сад был осенний, словно кованого золота. Миллионы кислых яблочек торчали на полуголых ветках. Там и сям виднелись листья, похожие на присевших птиц, и птицы, похожие на уцелевшие листики: дрозды, воробьи, еще какие-то. Они ели яблочки. Одни скусывали мягкое краем клюва, других больше интересовали семена.
И здесь же, под голыми тополями, упрямилась листьями сирень, а по увядшим травам прошла осенними свежими побегами трава мокруха.
Неистребимая, вечная. Пора ее — осень, когда все остальное слабеет и гибнет. Здесь и идет ее торопливый рост.
А в глубине сада был Мишка в пижаме. Он сидел на скамье и ел дикие яблочки, сощипывая их с ветки. Косточки выплевывал в зеленую плевательницу. Траекторию их полета направлял, задирая голову.
Несмотря на такое легкомысленное занятие, он был хмурый и смотрел на Павла с Гошкой угрюмо из глазных темных впадин, подчеркнутых синяками.
— Идите сюда, гады, — приказал он.
Подошли.
Гошка поздоровался за руку, присел рядом.
Павел же повернулся и быстро пошел в глубь сада.
— Ты куда? — крикнул ему вслед Гошка.
Павел рукой махнул — ну, мол, вас! — и исчез за яблонями. Гошка сначала рассердился, но предположил, что у Павла, быть может, пошла кровь горлом, а он стеснителен. Гошка побежал искать его.
Нашел Павла по шуму кашля.
Тот стоял рядом с бетонной плевательницей и кашлял неудержимо, трескуче, держа грудь обеими руками. Губы прыгали, глаза тоже.
— Что ты? Что с тобой?
— Так… — прокашлявшись, буркнул Павел. Он тяжело дышал. Гошка вспылил:
— Ври! Заработался до смерти!
Гошка наступал, грозя пальцем: ему захотелось ударить Павла за глупость.
— Меня не обманешь! Уморить себя решил?
— Глупости, — говорил Павел.
— Меня не проведешь… Свихнулся из-за бабы! Все мы, русские, такие. Если баба, то подавай идеал. Если работа, даешь верх, а там хоть сдохни. Ты бы хоть способ выбрал приятней. Погляди на себя — покойники красивее.
— Глупости…
— А достигнешь, картинки-свои будешь здорово писать да помрешь. Зачем это? Ты думай.
И было все так — и не так. Сейчас было совсем другое. Павел видел — среди осеннего кованого золота сидела полосатая пижама и жрала яблочки, глотала их, переваривала, убивала дорогое всем людям время. Вспомнилось, была у истребленных конкистадорами инков подземная комната, в ней стояли растения, выбитые из мягкого золота: стебли их, листва. Была вторая комната, где стоял маис из серебра с золотыми початками. Археологи ищут эти подземные комнаты по сию пору. А здесь, без поисков, было растительное золото.
И среди природных золотых сооружений удобно сидел человечек в пижаме, лысый и жирный. Сидеть ему еще лет шестьдесят. За это время он съест, кроме яблочек, несколько тысяч красивых птиц, несколько десятков добродушных коров, тонны другой живой пищи. А зачем? Но если подойти к нему и сказать: