На охоту Гошка собирался с удовольствием. Усмехался, что вот конец октября, а надо идти в дождевике и в резиновых неловких сапогах. А пора-то должна быть снежной.
От сырости Гошка смазал заряженные патроны густым вазелином, а ружье протер раствором пчелиного воска в скипидаре. Оно покрылось мутноватой твердой пленкой.
Встал рано (петух еще разорялся в катухе), шел на вокзал в темноте, гнулся под рюкзаком.
Ружье оттягивало плечи, сапоги чавкали, фонари сквозь тополевые ветки горели широкими, как блин, дрожащими кругами.
Рядом с ним, по той же осенней грязи, молча торопилась соседская глупая собака. Отстала она только у вокзала и побрела куда-то за другой человеческой фигурой.
У вокзальных тусклых фонарей электропоезд ждали еще двое охотников с дрожащими легашами. «Хозяева, — брезгливо морщился Гошка. — Пашка бы своего не повез». Подошла электричка, и началась дорога, измеряемая секундами работа автопоезда, вороны на проводах, вороны в душе. «Зря я поехал. Зря-зря-зря… зря… зря… — ворочалось в Гошке. — Глупо… Глупо-тупо… Глупо-тупо… глупо-тупо… (колеса вертелись быстрее и быстрее).
Станции… Мокрые дождевики с флажком цвета озими в руке, поля и в них пятна озимей — как зеленые флажки, ржавые скелеты деревьев. Стоп, выходить.
Гошка встал и качнулся в направлении мощного устремления поезда к концу пути. С жужжаньем разошлись двери. Гошка вышел. Дождило. Дрожали лужицы на перронном асфальте.
«Черта мне в этой охоте!» — думал Гошка, спускаясь по ступеням на дорогу, что раскисла и была разъезжена грузовиками.
Сколько их проходило здесь, сопя и отдуваясь, колотясь и вскрикивая кузовами на ухабах?
Приходилось идти в стороне от грязи, по черной картофельной ботве. Сапоги облипли так, что ног не потянешь. А если оглянуться, в серой дождевой кисейке маячили фигуры двух охотников и зябкие силуэты их собак.
Гошке думалось, что надо бы дождаться, перекинуться соображениями, даже припариться к ним (если разрешат). В этакой слякоти, наверно, лучше охотиться с собакой.
Гошка приостановился, но вообразил слова: «А, охотничек… далеко ли… Охота пуще неволи… Задождило, и не сидится…» И так далее.
Он уширил свои шаги.
Дорога свернула. Гошка шел по траве, с каждым шагом оставляя на ней грязевые, все уменьшающиеся лепешки. Идти стало хорошо.
Начинались места, пригодные для неторопливого и вдумчивого дела охоты. Удобные, широкие, дичные лога со сплошными кустами по дну. На овражьих пологих склонах — тусклыми бело-желтыми пятнами мостились брошенные овсы. Они повесили мокрые овсовые головы. Пустые, беззерные. Дождь шевелил их.
Поскользнувшись раза два на коровьих следах, он с крутизны въехал прямо в кусты, в их топорщащиеся ветви. Он вытянул вперед раскрытые ладони, ухватился за черемушку и пошел широким дном. Ружье он нес в руках, пахнущих черемуховым резким запахом.
Гошка шел мимо таловых, мимо черемуховых кустов, среди бурых кочек и травяных высоких зонтиков, высохших и размоченных дождями. Шел наготове, но дичи не было.
Ему думалось о бедном животном населении этих мест. Тяжело здесь — в сырости, в голоде. Есть нечего — поля жнут под гребенку, прятаться негде — все почти вырублено, и шатаются охотники с легавыми собаками, с современными дальнобойными ружьями. Стрелять Гошке совсем расхотелось. Он закинул ружье за плечо и просто шел, потому что стоять на месте было в тысячу раз хуже.
В четвертом овраге Гошка вспугнул одинокого косача.
Намокшая птица полетела грузно и по-вороньи медлительно. Взбежала по склону вверх лисица, похожая на одну знакомую ему рыжую собаку, только хвост ее был длинный и толстый, и несла она его, приподняв брезгливо над сыростью трав.
— Шарик, Шарик! — позвал Гошка. Лисица покосилась на него оранжевым глазом.
Все это — дождь, мокрый шорох — навевали на Гошку дремотное, нелепое желание лечь в ряд с мокрыми ветками и вялыми травами и уснуть.
Тем и кончить — с дождем (теперь обязательно зашевелится давний ревматизм), кончить с туберкулезом, с тоскливой болью.
Кончить со злостью.
Или прийти к здоровым и сказать: «Простите, я ошибся, я хочу того же, что и вы — теплоты и счастья. Примите меня!» Они примут (он знал это). Примут и заботой окружат. Их на все хватит.
— Нет! Не могу я! — вскрикнул он. Чувствовал — все дыбится, все упрямится в нем. И не гордость, нет, он был, стал нескладной березовой коряжиной, задубевшей от долгого лежания.
Лежит такая, ее ни разрубить, ни унести, ни в печь впихнуть. И пусть лежит!