— Так они пожилые и усталые, — говорила тетка. — Куда же им ездить?
— А и не надо. Зато, скажем, вылила автобаза мазут в реку, тут же звонишь и спрашиваешь, что, мол, вы, товарищ министр? Сами член общества, а у вас такое. Он устыдится и нажмет.
— Пока убедите всех да вовлечете, леса повырубят, — упрямился Павел.
— Посадим заново… Ты художник, так жми на сердце, покажи лес погубленный и покажи настоящий… Эх, Шишкина бы мне! Ничего бы не пожалел!
— А цель ваша?
— Простая — лес сберечь. Я бы разнес большие города на множество маленьких. Ну, поселки, что ли. Или вытурил их на море… Пусть плавают, а землю бы под замок: «Вход по пропускам».
…Под окнами загудел, призывая, «газик», и Павел вышел проводить Акимыча. Затем отправился нагуливать сон. Шагал улицей, закинув руки за спину, сцепив пальцы. Припоминал цвет сегодняшних снежинок. На фоне сияния неба падающие снежинки казались черными. Так — черное на белом, работа контраста.
Интересно, но писать черный снег не будешь. Не поверят, начнут рыть в поисках аллегории. Что в таком случае может вообразить интеллектуал средней руки? Чух, например?
…Нагнав Павла у остановки, тормознул полупустой автобус. Приглашающе открылись двери. И Павел вскочил на подножку; ему вдруг захотелось в центр, на площадь.
В центре было по-ночному пустынно. Павел полюбовался сочностью семафорных огней — зеленого и малинового.
Далее он шел пешим.
Ноги легко несли его, а куда, Павел и знать не хотел. В автоматике ходьбы было приятное. И хорошо было рассматривать дома, огромные их тени, пробитые желтыми дырками окон. Они гасли — одно за другим. Угасшее окно с полминуты даже казалось чернее своих давно уснувших соседей.
«И здесь контраст, — думал Павел. — Он, собственно, и определяет сущность, одно подчеркивая другим».
И остановился — был Наташин двор, именно здесь, на свободной площади, располагались скамейки для уставших и говорунов, железные столбы для бельевых веревок и пребольшие ящики с песком — для младенцев.
Павел стал ходить двором — без мысли, без цели. И не было горя, а только душевная замороженность. Он смотрел на Наташины прежние окна. Там светились шторы с рисунком. Там жили.
Оказывается, можно. А ему бы мерещилось, ему бы звучали крики, вобранные толстой кладкой.
Надо уйти отсюда. Он повернулся — уходить — и увидел крупную женскую фигуру. Вздрогнул — пахнуло Наташиными духами, резкое что-то такое.
Женщина пошла рядом с ним. Оконные света рисовали то выпиравшую ее скулу, то блестящий глаз.
— А ты, парень, часто сюда ходишь, — уличающе сказала она.
«Что ей нужно?» — Павел уторапливал шаги. Горло его свело: в низком и хрипловатом голосе женщины проступал Наташин голос.
Черный провал, тень дома. Он оглянулся — Наташиного оборотня не было. Павел торопливо вышел на улицу и помахал, остановил такси. В машине он решил: «Для обычной жизни с ее мягкостями я умер вместе с Наташей. Или так — она жива во мне, и она похоронена во мне. Она мой вечный упрек, вечная моя горечь». Он нахмурился, не пуская в себя мельканье огней: он нравился себе в горе.
Он все ехал и ехал и почему-то не приезжал. Гм, улица Калинина… А егерь не имел права убить рысь. Что ему до нее! Павел провел параллель своего горя по Наташе и горя рысиных детей или родителей, с кем она там жила.
Акимыч… За что убил? Ведь не знает полной правды о ее полезности или вреде. А Гошка убивал что-то в себе. Наверное, боль, грызущую, хищную, злую. Не стоило делать этого…
И снова проходили мимо дома улицы Калинина, ее киоски, ворота, трансформаторная будка с нарисованными косточками.
— Ты, — очнулся Павел. — Ты чего это круги вертишь?
— Я сегодня первый раз, — заныл шофер, поворачивая к Павлу остренький, лисий носик с блесткой на конце.
Павел остановил машину и вылез.
Горел над головой построенный из голубых звезд ковшик Большой Медведицы.
Глава четвертая
Павел сидел у печной горячей стенки, привалясь к ней спиной.
Хотя и говорил Акимыч, будто снег днем шел еще не окончательный, а зима сидит пока за горизонтом, она пришла. Сейчас.
Когда Павел вышел из машины, было сносно, холод терпим. Но пока шел, навалился мороз. Он жег нос, жег уши, щипал концы пальцев. Все застыло в нем — деревья и дома. И собаки не бегали, а человеческие фигуры были редкостью.
Все попряталось.
Под ногами постукивали окаменелые земляные кусочки, а фонари давали сухие, жесткие ореолы. Яростно горели звезды.