Шли помимо обязательного утреннего осмотра. Они выслушивали Павлову грудную клетку, расспрашивали о самочувствии. Заходили даже ночью.
Однажды (на седьмой день) Павел заснул с трудом, часа в два, и только стал рассматривать сон (поездка на охоту за слонами), как что-то увесистое легло на грудь. Павел сел в постели и увидел завотделением, стоявшего в двери под отсветами коридорных ламп.
Зав смотрел на Павла, его пристальное внимание Павел и ощутил во сне.
— Что? — спросил он.
Зав переступил с одной ноги на другую и сказал приглушенным басом:
— Сон у вас беспокойный, нервишки, — и ушел, а на утреннем обходе выписал Павлу ежедневное сидение в электрической клетке по десять минут и по столовой ложке соленой водицы три раза в день.
Работали с Павлом врачи самых различных специальностей — терапевты, урологи, невропатологи и пр. и пр. Одни мяли его живот, другие зеркальцем светили в носоглотку, третьи выясняли, нет ли у него, к примеру, запора.
А один доктор все щупал его язык пальцем. Этот палец был с табачным коричневым ногтем.
— Все же есть у него кишечная диспепсийка, — говорил он. — Есть!
И Павлу стали давать коричневые таблетки с йодистым вкусом.
И все расспрашивали о болезнях детства. Здесь была врачам пожива — болел Павел часто и разнообразно. Узнав про желтуху, его заставили глотать зонд — длинного резинового червяка с хромированной головой.
А еще просматривали на рентгене, гнули так и этак, то заставляли стоять, выпятив грудь, то раздуваться.
Он раздувался и слушал непонятные разговоры врачей. От блестящих труб рамы аппарата и тяжелых экранов исходил холодок, от фонаря — красный свет. И думалось Павлу только одно — скорей бы операция!
А еще брали кровь — на множество анализов.
Ему стали мерещиться постоянные глаза, смотревшие на него. Глаза смотрели со всего белого — с потолка и стен, с дверей, крашенных белой масляной краской. А при засыпании мерещилась белая фигура в изголовье кровати.
И его раздражало такое — врачи говорили: «Потерпите немного, мы вас вернем к радостям вашей творческой жизни…» Когда говорили о радостях творчества, то Павлу хотелось заорать, вскочить, швырнуть стакан в окно. Но он не вскакивал, а улыбался и благодарил: да, да, он спешит к творческим радостям. Врачи уходили, довольные. И опять шла жизнь. Он рисовал, играл в шахматы и потихоньку от других вел дневничок.
В конце февраля он записал:
…Обследования кончились, даже желудочный сок взяли для чего-то. Мерзкая процедура — глотать резиновый шланг. Скоро будут оперировать. Это решено твердо.
Был И. В., хлопал по плечам, бодрил. А если откровенно — мне страшно боли. Зажмурюсь и вижу подробно всю оперативную механику: как и что. Звяканье рабочего инструмента в процедурной отдается у меня где-то в пятках.
Я сказал врачу. Мне стали давать таблетки, отгоняющие страх. Есть такие, какая-то сложная химреакция в мозге. Какая, никто не знает. Теперь я спокоен.
…Мозг — это я, а раз что-то изменилось в нем, то «я» стал уже не «я», а кто-то другой, которому на все плевать. Жую таблетки, ем с удовольствием, бездельничаю, время убиваю за шахматами, стучу деревяшками по доске. Спорю, говорю глупости. Был Никин и сказал, что грунтует мне холсты и ставит их вызревать.
…Рисую всем на память карикатуры. Но мой срок все ближе, ближе, и для меня уже растягиваются дни.
…Иногда я гуляю в больничном саду. Идут серые, густые дни. Мне нравится хрустеть снегом. Там я один и свободен мыслями, воображением.
На воздухе точнее становится память. Наташа стала совершенно моей. Она сидит во мне самой сладкой моей болью, я не выпускаю ее из себя, она теперь принадлежит только мне, и иное невозможно. Я ношу ее, показываю ей все, я спорю с ней, говорю. Я смотрю — иногда — ее глазами. Зона моего общения с миром таким образом удваивается, я вдвое сильнее (с ней рядом я был вдвое слабее).
…Альбом и карандаши отобрали — засекли, что рисовал ночью. И время тянется, уходит зря.
…Был Чух и сообщил, что «Рысь» отобрана на зональную сибирскую выставку и пошлют ее, без сомнения, в Москву. Хвастал, что стал работать в стиле Ренато Гуттузо. Говорит: «Буду месяца три гуттузить».
Но меня он стал побаиваться, что ли? Глядит в глаза, поддакивает, соглашается. Странно!
Нет, он боится того, что ожидает меня.
…Каким образом соединить в картине несоединимое, чтобы получить пар, а в нем движение своей рабочей машины? Как сблизить научный анализ с живописью? Скальпель с красками? Не знаю… Пусть от этого голова болит у Чуха!