Сдоба тоже удалась. Были мягкие плюшки, помазанные сверху яйцом. Были пушечки, свернутые из сдобного теста. Зарядила их Наталья топленым маслом с сахарным песком. Хороши были и булочки с корицей и песочники — жирные, сыпучие такие.
Наталья раскраснелась, бегала туда-сюда, носила уголь и прочее.
Седьмого утром разбудила мужиков пораньше, сунула каждому по куску пирога, налила по рюмочке белой и отправила на демонстрацию. Начала готовиться сама. Они с Михаилом были давным-давно приглашены в гости. Все было обговорено заранее, планы построены, и они уже предвкушали разного рода приятности. И хотя явиться было назначено на четыре часа, Наталья начала сборы.
Она обошла весь дом, прибрала, подтерла в комнате и кухне полы. Слазила и в подпол, покормила куриц, насыпав им пшеницы, а одну, обезножевшую от земляной сырости, подняла наверх и сунула в самое теплое в доме место — в печурку, и тоже сыпнула зерна. Курица лежала на боку и то спокойно посматривала по сторонам, то поклевывала, постукивала, будто пальцем в окно.
Наталья разделась и в одной рубашке ходила по комнате, подошла к зеркалу — стара, стара, стара… Не вернешь молодость. Все уходит, и сама жизнь тоже — как вода между пальцев. Остаются усталость, обиды, мозоли… Ну и деньги. Можно будет куда-нибудь поехать. Скажем, в Сочи. Наталья села и стала думать о поездке, как будет сидеть в вагоне или плыть морем на белом пароходе, но ничего путного не придумала. Решила только, что дом оставлять ей никак нельзя. Не будет у нее никакого Сочи. В самом деле, на кого дом оставишь? На дурака Мишку? Да и от дома останется огрызок. Все возьмет себе черномазая стерва. А дом поднимала она, Наталья. И если разобраться, дом — это она.
Наталья словно ощутила все, весь дом, целиком, смолистый, крепкий. Ощутила собой.
Балки — это ее хребет и ребра, доски — мускулы, опоры — ноги, крыша — кожа ее. Не сможет она жить в половине дома, как не может жить разрезанный пополам человек. Перережешь — не сошьешь. Что бы там ни говорили законы, о чем бы ни торочили старые обычаи, а дом — ее. Она его холила и спасала от старости и смерти. Она жила им, она им дышала. Она знает наизусть скрип каждой ступени, голос каждой двери, знает и помнит каждое стекло в окнах, каждую доску, каждый кирпич, каждый лист железа в крыше.
По тому, как скрипит, что говорит дом, она угадывала перемены погоды, по тому, каким голосом поет вечерами печь, она предчувствовала все незримые беды, бегущие к ней босыми ногами по снегу.
Ввести еще одну хозяйку, разделить дом, это все равно, что убить дом, убить ее.
Убийцы! Вот кто они! Не теряющиеся деньги сейчас беспокоили Наталью. Деньги есть, денег хватит. Убить ее хотят, вот что. Но не просто с ней сладить!
Пришел Михаил, разделся, хлопал рука об руку, посматривал на худые, жилистые ноги Натальи.
— Выпить бы, — сказал он и обосновал просьбу: — Замерз.
— Там, в буфете.
Михаил стучал рюмками, потом громко и долго жевал, чавкая и роняя крошки пирога. Пришел, сильно топая застывшими ногами, Юрий. Входя на кухню, задел плечом косяк.
— Налил глаза, — буркнула Наталья.
Оправдываясь, он сказал, что заглянул к «корешу» и там — угостили. А он бы и еще не прочь.
На кухне началось позвякиванье, постукиванье, бульканье, жеванье и бестолковый крикливый разговор. «Пьют брагу», — догадалась Наталья. Но одной брагой не напьешься, и Наталья крикнула в кухню:
— Там, у порога, поллитровка холодится.
Подумав, добавила:
— Смотрите, не упейтесь.
Мишка заорал на нее дурным голосом:
— Молчать!
Наталья сухо усмехнулась. Она надела шерстяное красное платье и теперь чепурилась перед зеркалом. Подмазав помадой губы, прицепив кушам тяжелые клипсы, она спрыснулась духами — слегка, под мышками намочила другими, посильнее. Пошла в кухню. Михаил, уже порядком опьяневший, мотал и тряс башкой. Юрий уронил голову на стол, в коричневую лужицу пролитого бражного сусла. На клеенке — огрызки пирога, окурки. Свиньи эти мужики, погибели на них нет! Так хорошо было и вот…
— Мишка, собирайся! Пора!
Тот покорно встал и пошел. Помогая ему одеться, а потом одергивая на муже пиджак, прыская его духами, услышала Наталья грохот падающей табуретки, звон чего-то разбившегося, затем рвотные звуки. Наталью перекосило, мелко задрожали руки.
— Ну, айда… — сказал Мишка. — Нет, нет, ты слушай…
Он склонил голову набок и широко улыбнулся, прислушиваясь. Снова загремело на кухне и сильно, потом что-то рухнуло тяжело и мягко. Мишка пошел и глянул. Дико захохотал, восторженно хлопая себя по ляжкам.