- Зачем? – Лядащев от неожиданности этого смехотворного заявления окончательно опешил.
- Вы больны, голубчик.
- Я здоров! – воспротестовал Лядащев.
- Вы больны, - убежденно повторил Коновалов.
- Я здоров, - так же убежденно повторил Василий Прокофиевич.
-Нет-нет, вы ошибаетесь. Вы больны.
- И чем же, позвольте полюбопытствовать?
Доктор доверительно понизил голос:
- У вас паранойя. Вы заговариваетесь.
- Это бред! – отшатнулся от него Лядащев.
- Да, именно бред, - обрадовался доктор, - У вас бред! Галлюцинации. Хорошо, что вы это сами понимаете… Вас поместили сюда, поскольку вы стали заговариваться, общаться с невидимым собеседником… Кстати, было бы интересно узнать, кого именно вы видели в тот…
- Это у вас бред! – перебил Лядащев, - Если человек не спал четыре ночи и немного поговорил сам собой, так сразу хватать и в психушку его? Так по этому признаку полстраны можно на принудительное лечение сослать. Я выспался, спасибо. И абсолютно здоров. Я прекрасно себя чувствую, и кончим на этом.
- Голубчик, я врач, мне виднее, здоровы вы или больны. Что ж вы, спорить с врачом будете что ли? Это, послушайте, ровно так же смешно, как если бы вам, как адвокату стали внушать, что … ммм…я не знаю… что правосудие у нас отправляют служители железной дороги, а не судьи. То, что вы больны так же верно, как и то, что судопроизводство – это дело судей, а не кондукторов .
- Но это же ерунда на постном масле, - возмутился присяжный поверенный, на которого пример с судьями подействовал слабо, - То, что я здоров так же верно, как и то, что в судьи, как и в работники железной дороги у нас берут всех, кого не попадя. Будете спорить?
- Нет, ну что вы, - снова показал свои открытые ладони Коновалов и как-то странно, несколько притворно закивал, - Спорить с человеком, настолько убежденным в своей правоте – себя не уважать.
Часы в углу пробили без четверти четыре. Лядащев вспомнил, как его осматривал врач, и как отстраненно глядела на него жена в тот вечер, когда он проиграл процесс.
- Так вы говорите, меня сюда Аглая направила?
- Точно так. Аглая Андреевна.
- Это глупо. И странно. Она не могла так со мной поступить?
- Она беспокоилась за вас…
- Она не могла!
- И тем не менее…
- Она не могла, - Лядащев треснул по столу кулаком.
Доктор вздрогнул и испуганно уронил с носа свои нелепые стеклышки, позвонил в колокольчик.
- Что вы сделали? – притих Василий Порфириевич, косясь на дверь, за которой слышались торопливые шаги.
- Вам нужно отдохнуть, голубчик, - проблеял Коновалов, прячась за кресло, - Вы больны.
- Что за чушь? – взревел во всю мощь легких Лядащев под аккомпанемент топота двух вбежавших в кабинет санитаров, - Спасибо, наотдыхался уже вашей милостью до сблеву!
Присяжного поверенного грубо схватили под руки, в тот же миг он ощутил укол в районе лопатки. Теряя сознание и контроль над собственными ногами, он все равно наставал на своем:
- Я здоров…
- Мы это исправим, - услышал он сквозь дымку сознания козлиный голосок доктора, - Мы вас вернем в чувство.
- Коновалы… - прошептал Лядащев и провалился в забытие.
3.
На подоконнике в палате лежала давно забытая, пожелтевшая уже, губернская газета, раскрытая на статейке об осуждении купца Подгузникова, в которой между прочим поминалось и о «загадочной хвори адвоката Лядащева, так кстати приключившейся именно в тот момент, когда свершилась судьба его получившего по всем заслугам клиента». Поверх газеты были брошены конверт и лист бумаги, наполовину исписанный упругим, ровным, решительным женским почерком. За окном моросил мелкий грибной дождь, легкий, свежий и печальный. Такая погода навевала скуку. Хотелось спать и плакать.
Лядащев валялся на кровати лицом к стене и ковырял пальцем штукатурку.
Вчера в палату к нему подселили соседа – бывшего учителя словесности шизофреника Штучного. Сосед оказался неинтересным и скучным, считал себя Михаилом Кутузовым, подвязывал здоровый правый глаз платком и все пытался созвать «совет в Филях». Разговаривать с ним было решительно не о чем. Вот если бы Лядащев был не Лядащевым, а, скажем, Барклаем-де-Толли, то какие-никакие общие темы для разговора нашлись бы, но Лядащев был сам собой, а потому не обращал на лже-Кутузова никакого внимания.
Штучный нес околесицу, суетливо размахивал руками и бродил из угла в угол; иногда замирал возле окна, раскрывал рот, наблюдая за тем, как дождь барабанит по подоконнику.
«Я здесь свихнусь, - думал про себя Лядащев, - ей-ей, свихнусь. А мне этого нельзя. Нужно восстанавливать репутацию. Первым делом, конечно, нужно привести в порядок финансы… Нанять другую квартиру, поменьше. Конечно, уже без теплого ватер-клозета. Но это ничего, не беда. Одному можно и без удобств прожить… Главное, это вернуть себе доброе имя. Проигранные дела забываются, а хорошие адвокаты нужны всегда. Я ведь хороший, очень хороший адвокат… ей-ей, хороший. Лучше многих, я бы сказал. Для начала будут, конечно, дела незначительные, безденежные, но за счет них можно будет отряхнут от пепла свое имя и воскреснуть в новом облике – защитника слабых, сирых и убогих… Надо непременным образом найти себе первое дело сразу, как только выйду отсюда. Чем быстрее, тем лучше. Столько несправедливости в мире, столько мерзости… Вон, на втором этаже сидит бывший ломовой извозчик Яков Крендель. Высокий, плечистый, косая сажень, я видал его вчера на прогулке. Он возомнил себя женщиной. Втыкает себе в волосы цветы и бегает по полю, танцуя мазурку. Что, спрашивается в этом такого ужасного, если человек вдруг считает себя женщиной? Что в этом опасного или преступного? Лечить его сразу из-за этого, уколами мучить? Не понимаю! Или вот Штучный, например… Санитары шептались меж собой, что его сдал в психушку директор гимназии, испугавшийся «наполеоновских планов» своего подчиненного по сдаче Москвы французам… Чем, спрашивается, ему помешал безобидный Кутузов?.. Чай, не горец с взором горящим, с саблей наголо не бросится?.. Мой долг как человека образованного, а главное, здорового, помочь тем, кто в помощи нуждается по немощи своей… И тогда я спасен, воскрешен!»