Лядащев зажмурился от счастья крутившихся в его голове мыслей. Ему стало вдруг хорошо, как не было хорошо уже довольно давно.
Он развернулся, рывком сел и любопытно посмотрел на Штучного.
Заметив интерес к своей персоне, Штучный воодушевился:
- Вы ведь понимаете, что это стратегический ход – сдать Москву? Мы сдадим Москву, но спасем Россию!
- Понимаю, болезный, понимаю, - ласково пропел ему Лядащев, потирая ладони, - Расскажи-ка мне об этом поподробнее, мой друг…
Дождь прекратился. В одну минуту небо очистилось от грязи облачков. Засияло чистое, как только что отчеканенная монета, чахнущее на закате солнце.
4.
- Экие нынче странные погоды установились! – с глубоким вздохом произнес частный пристав Иван Моисеевич Драхенблют.
Он стоял возле окна и смотрел на улицу, где злой разбойничий ветер таскал по мостовой всякий мусор, полоскал женские юбки и срывал с господ шляпы, котелки и фуражки. В помещении было тепло и по-домашему приятно. Возможно, этому способствовало то, что в такую непогодицу посетители в части совсем отсутствовали.
Драхенблют покряхтел немного, взирая смекалистым еврейским глазом хозяина на свершающиеся снаружи непорядки, и изрек:
- Abyssus abyssum invocat (1).
Иван Моисеевич был весьма неплохо образован и любил к месту или просто так козырнуть каким-нибудь латинским словцом. Сия привычка закрепилась за частным приставом за годы службы и стала его отличительным знаком и частью образа, от которого уже трудно было отделаться на старости лет.
- Да, люто на улице, - привычно поддакнул начальству со своего места за стойкой старший письмоводитель Куроногов, - Еще бурю какую-нибудь принесет, не дай боже.
Куроногов представлял собою тип человека серьезного, собранного, хорошо знающего свое дело. Никто и никогда не видел его смеющимся или улыбающимся, а также праздношатающимся. Куроногов почитал трудолюбие за высшую добродетель и очень не любил пустых разговоров.
- Может, еще распогодится, - легкомысленно предположил молоденький и розовый как свежий персик Костя Рыжиков.
- К ночи гроза будет, - слегка раздраженно осадил его Куроногов, - Вы бы лучше журнальчик заполняли, Константин Павлович, а не в окно пялились.
Драхенблют с жалостью посмотрел за заскрипевшего пером уязвленного Костю и с укором – на старшего письмоводителя. Куроногов предпочел сделать вид, что укора не заметил.
Костя Рыжиков был еще очень юн (ему шел всего лишь двадцать первый год), а оттого несколько наивен и с добросердечным вниманием настроен ко всем явлениям жизни. С его лица почти никогда не сходило благодушное выражение чистейшего детского любопытства и открытости. Рыжиков служил по полицейскому ведомству лишь второй месяц и еще не успел по меткому выражению Драхенблюта «оскотиниться как все мы». Иван Моисеевич иногда наблюдал за мальчиком и сердце его таяло от искренности улыбки и одновременно болело от сознания того, что скоро, совсем уже скоро от этой чистоты не останется и следа. Чувства Ивана Моисеевича были тем более печальны от того, что его единственному сыну сейчас шел шестнадцатый год и в Косте он с тоской любящего родителя наблюдал угасание юности и становление взрослой личности, которые так страшно и одновременно радостно обнаруживать в собственном ребенке.