— Жюли! — грозно напомнил князь. — Там невиновные люди.
— Ни капли крови! — поклялась француженка и показала трость — Клинок даже не обнажаю, исключительно как легкую «фомку» использую.
— Да идите же, девушка простудится, — поторопила фон Штайн.
Двоечники под руку двинулись по тротуару, поребрик уже порядком замело снегом.
— Мечтала погулять по Питеру, но не с такой же сомнительной целью, — прошептала Васко.
— Еще погуляешь и просто так. Но вообще-то волнует ситуация…
— Эстет и извращенец.
— Это я от декадентов набрался, — оправдался князь и порывисто обнял возлюбленную.
Соболий мех шубки искрился снегом, еще ярче сияли взволнованные глаза Васко, губы подрагивали, хищно и беззащитно. Ах, двоечница…
От поцелуя перехватило дух. Подруга сочла, что сдерживать порыв неуместно, повисла на шее, язык ее припомнил порочные французские манеры.
Эксгибиционизм чистой воды: под фонарем, в центре столицы, прямо напротив роскошных ворот особняка, на глазах прошенных и непрошенных свидетелей.
Бро понял, что подруга висит на нем полностью, обняв ногами. Кажется, смысл происходящего начал исчезать под напором… иных чувств.
Скрипнула, распахиваясь, кованая калитка у ворот особняка. Взволнованный бас воззвал:
— Господа, нельзя же так! Неприлично-с!
Бро хотел сказать «пардон», но оказался не в силах прервать отвлекающий маневр. Краем взгляда видел, как резко метнулась к калитке затаившаяся под оградой фигурка фехтовальщицы. Огромный привратник охнул, хрюкнул… д’Обиньи чертыхнулась, заволакивая его внутрь.
— Да хватит же вам, действительно, совесть поимейте! — призвала пробегающая мимо целующихся Ольга.
Двоечница без особой охоты нащупала ногами тротуар. Бро осознал, что это был, похоже, самый сногсшибательный поцелуй в его жизни. Впрочем, нужно экспериментировать, искать, пробовать — ибо нет предела совершенству.
— Пойдем? — задыхаясь, прошептала Васко.
— Да уж надо, наверное.
Двоечники прошли через двор, зашли внутрь дома. Вестибюль был не то что огромен, но производил изрядное впечатление: каждая деталь дизайнерски вылизана, барельефы изящны, круглая люстра по-театральному парадна, но размерами строго пропорциональна помещению. Привратник сидел связанный под роялем, на его голову был надет ароматный мешок из-под кофе.
— Мокко. Стильно работают девушки, — прошептал Бро, задвигая замысловатый запор на двери.
Сдержанно блестели стройные бронзовые светильники на колоннах лестницы, портики и полупортики, изобильные гроздья мраморного винограда и иных признаков благоденствия.
— Все же чересчур пафосно, — раскритиковала Васко, крепко сжимая руку напарника.
Двоечницу порядком колотило — то ли от преступности происходящего, то ли от неприличности предыдущего эпизода, но скорее, от всего вместе.
Начали подниматься по недлинной, но весьма парадной лестнице. Сверху, из глубин дома, доносились неясные криминальные звуки — видимо, будущие эмигрантки вскрывали дверь кабинета.
— Просторно, — сказала Васко, озираясь. Тянулся парадный зал, уводящий, видимо, к зимнему застекленному саду.
— Скоро здесь будет бронедивизион, партийные заседания и солдатская газета. Это в 1917-м. Многолюдно, весело, демократично, на роялях поразвесят бушлаты и винтовки.
— Помню. Ощутимо продвинулись мы в изучении истории, — признала двоечница.
Навстречу неслышной тенью явилась д’Обиньи:
— Ола сейфом занимается, ей нужны сосредоточение и тишина. Вы бы тоже отдохнули, mes chers, у вас есть минимум тридцать четыре полноценные минуты.
Разрешение было не только милостивым, но даже своевременным.
— Ладно, осмотрим памятник аристократического северного модерна, — сказал Бро.
Прошлись анфиладой темного коридора и остановились перед резной высокой дверью. За ней обнаружилась спальня с широкой постелью в стиле… да каналья знает этот стиль, видимо, «самодержавный псевдо-римский-новый византий», но ложе широкое. «Однако какие у нас интуитивно правильные ноги — сами ведут» подумал князь.
— Как думаешь, они прямо здесь развратничали? — пробормотала Васко, рассматривая уникальный предмет меблировки.
— Кто?
— Да царь же. Великие князья. И эта балерина. Ты, Бро, историю учишь или нет?
— Учу. Но считал целесообразным идти от дат, переворотов и политических реформ, оставляя великосветскую личную жизнь на потом. Теперь, конечно, обращу особое внимание.