Было там и канотье в темных очках, рядом с ним – неизменные спутники: двое крепких мужчин в полотняных костюмах.
Первый снял шляпу, провел рукой по растрепавшимся волосам неестественно белого оттенка, приподнял очки. Глаза под ними были странноватого розового цвета.
– Заколдованный он, что ли, – сквозь зубы произнес альбинос. – Культурно замочить не вышло, а время поджимает. Значит, будем кончать с грохотом. Ничего не попишешь.
– Товарищ Кролль
, пристрелить его да за борт, я давно говорил, – сказал один из полотняных, маленький и вертлявый – никак не мог устоять на месте, всё ерзал, да дергал краем рта. – Сто раз случай был.
– Умный ты очень, Шарков. Скажи лучше, ты пушку его обработал?
– Еще вчера ночью, товарищ Кролль. И самозарядный «нордхайм» Меченого тоже обезвредил. А как же.
– И заодно доллары попёр. Пять сотен. Что вылупился? Они у тебя за подкладкой пиджака. Были.
Альбинос хихикнул. Второй полотняный, с широким и жестким лицом, тоже засмеялся. А Шарков схватился за пиджак, его нервная физиономия так и запрыгала.
– Смотри, Шарков. Еще раз будешь замечен – отправлю домой. Со всеми вытекающими.
По тону командира коротышка понял, что оргпоследствий не будет – товарищ Кролль просто забрал куш себе. Тоже оскалившись, Шарков вкрадчиво сказал:
– Хоть сотенку отслюните, товарищ Кролль, а? И Садыкову лишняя валютка не помешает.
– Плевал я на ихние доллары, – сказал Садыков и правда плюнул.
Розовоглазый построжел.
– Делаю замечание обоим. Тебе, Шарков, выговор – за наглость. Получишь полсотни премиальных, если проявишь себя на задании. А тебе, Садыков, предупреждение за бескультурье. Кого учили: на пол за границей не харкать? Первым классом плывем, а никакого понятия!
Вся троица перекочевала на корму, подальше от чужих ушей.
– Значит, так, товарищи. – Альбинос снова нацепил очки и похрустел пальцами. – Действуем в соответствии с планом «Б». Шарков со мной, Садыков на подстраховке.
– Чего это я на подстраховке? Пускай он!
– Разговорчики! У Шаркова реакция лучше. Клиент у нас, сам видел, серьезный.
Курт Айзенкопф уже не в первый и не во второй (если быть точным, в одиннадцатый раз) постучал в дверь каюты.
– Товарищи! Коллеги!
В ответ только невнятный шум неинтеллектуального свойства: ахи, стоны, рычание.
– Donner-Wetter! Cколько можно? Вы ведь не кролики! Это нечестно! Я имею право знать, что произошло…
Никакой реакции. Зло фыркнув и выругавшись (теперь по-русски), биохимик повернулся и ушел.
А Гальтон ни стука, ни крика не слышал, потому что пребывал в раю. Вроде бы не мальчик, всякое повидал, но такого абсолютного самозабвения никогда еще не испытывал.
Однако земной рай тем и отличается от небесного, что подвластен течению времени. Закончилось и волшебное забытье – но не бесследно, отнюдь не бесследно.
Разнеженный доктор Норд лежал на спине, смотрел в потолок и думал: она – совершенство. Удивительная, ни на кого не похожая! В ней поразительно всё. Даже то, что после любви она молчит, а не начинает ворковать или стрекотать, как все женщины.
Зоя лежала точно в такой же позе, курила сигарету. Только что они были как единое существо, и вот связь распалась, каждый размышляет о чем-то своем. Это показалось Гальтону противоестественным, даже невыносимым: почему проникнуть в тело любимой женщины можно, а в мысли – нет?
Он вдруг осознал, что вообще очень мало о ней знает. Лишь то, что зачитал из досье мистер Ротвеллер, да еще какие-то обрывки сведений. Вроде сурового воспитания и тяжелого эмигрантского детства. А еще (Норд нахмурился) она рассказывала про свои практические исследования в области секса. Наука пошла ей впрок, это она продемонстрировала. Но что за история про самого лучшего самца?
Гальтону ужасно захотелось узнать про эту женщину как можно больше. Желательно всё .
Он повернулся к ней, и вышло так, что как раз в эту секунду Зоя тоже повернулась к нему. Уже не в первый раз их порывы в точности совпадали.
– Пусть это сентиментально и банально, но расскажи мне о своем детстве, – попросила она. – Пожалуйста. Только подробно. Мне нужно это знать.
Из чего следовало, что и ход их мыслей был одинаков.
Рассказчик из Гальтона был плоховатый, но он отнесся к просьбе любимой женщины со всей ответственностью.
Начал с отца, самого умного, самого лучшего человека на свете, сумевшего распорядиться своей жизнью наиболее оптимальным образом. До 40 лет Лоренс Норд странствовал по миру, удовлетворяя свою научную и экзистенциальную любознательность. Потом купил дом в глуши, на озере. Поселился там с женой-англичанкой. (Как-то в минуту откровенности он сказал своему уже взрослому сыну: из правильно воспитанных англичанок получаются неважные любовницы, но лучшие в мире супруги и матери.) Ни у кого на свете нет такой счастливой, идеально устроенной жизни: прекрасная жена, превосходная библиотека, отменная лаборатория. И детям в этом доме тоже было очень хорошо. Чудесные книги, увлекательные опыты, захватывающие приключения в лесу и на озере. Отец учил своих сыновей и дочерей, как надо учиться; мать показывала – не столько словами, сколько примером – как нужно жить. Детство, проведенное в этом маленьком, совершенном мире, было очень хорошей подготовкой для погружения в мир большой, полный испытаний и открытий, опасностей и побед.
Рассказывая всё это, Гальтон сам чувствовал, что картина получается какая-то паточно-сиропная, будто из бойскаутского журнала «Ребята-тигрята». Но всё было правдой.
– Теперь ты, – попросил он. – Только ничего не пропускай.
Зоя затянулась, выпустила струйку дыма, в затемненной каюте он казался голубым.
– Детство у меня примерно такое же. Прибавь лакеев, бонн и прочие глупости да некоторый русский колорит вроде катания на санях и долгих чаепитий на веранде. Ну, институтка. Что-то там было, какие-то девичьи переживания, ссоры, влюбленности в актеров по фотокарточкам… Не помню. Честное слово, как ветром из памяти выдуло, остались одни обрывки.
Было видно, что она не прикидывается – действительно забыла и сама этому удивляется. Гальтон кивнул. Он когда-то читал очень интересную статью о принципиально различном устройстве мужской и женской памяти: последняя более избирательна и менее выстроена хронологически. Несущественное отсеивает, не загружает попусту клетки мозга.