- Ладно, - она выглядела недовольной, и я поразился: "Как?! Ну, вот как им удается нас еще и виноватыми в таких ситуациях оставить?!"
- Ладно, - повторила она с наигранной угрозой в голосе, - тарелку супа?
- Понял, - кивнул я и поднялся, - не дурак, чай. Здесь добро причинил, пойду, посмотрю, где еще какому ребенку слезинку утереть можно.
Уже когда я занес ногу над порогом, на плечи мне легли две ладошки.
- Спасибо, - тихо-тихо шепнула Софи мне в затылок, и от выдохнутого тепла по спине побежали мурашки.
- Обращайся, - кивнул я, не оборачиваясь, и зашагал в полутьму.
Воскресенье, 15 января 1978 года, вечер,
Ленинград, Измайловский пр.
- Андрей, - папа зашел ко мне в комнату и озадачено помахал в воздухе почтовым конвертом, - ничего не пойму... Это, случайно, не тебе письмо? От... - он бросил преисполненный недоверием взгляд на обратный адрес и с отчетливым сомнением в голосе прочел, - от академика Канторовича?
- О! - обрадованно подскочил я на стуле, разворачиваясь, - давай!
- Понимаешь, - папа отдал письмо и присел рядом, на кровать, - я подумал, что это мне, просто имя с отчеством перепутали местами, и вскрыл.
- Да ничего страшного, - я великодушно отмахнулся и торопливо вытащил сложенный вчетверо лист.
- Письмо-то я прочел, - папа продолжал внимательно смотреть на меня.
Я учуял разговор и с трудом оторвал взор от бумаги:
- Ругает за нахальство?
- Отнюдь, - усмехнулся папа, - и это удивительно. Ты что, в самом деле накопал новое?
Я задумчиво потеребил кончик носа.
- Мне показалось, что да. Вот, послал на перепроверку.
- А чего сразу академику-то? Поближе никого не нашлось?
- Пап, это - его направление. А то, что я нарыл, растет именно из его статей.
- Это не важно, - качнул он головой, - так не делается. Надо было со мной посоветоваться, я б нашел для начала кого попроще для проверки.
- Ну да что уж теперь... - я перестал сдерживать победную улыбку и покосился на лист.
- Да читай уж, я подожду, - понимающе усмехнулся отец.
Я развернул лист. На нем четким, почти каллиграфическим почерком было написано:
"Уважаемый Андрей Владимирович!
Я с большим интересом и удовольствием ознакомился с Вашей работой. Она, несомненно, заслуживает скорейшего опубликования в одном из центральных журналов. На мой взгляд, ее, после незначительной доработки под требования редакции, следует передать в "Функциональный анализ и его приложения" (уверен, Израиль Моисеевич так же высоко оценит Ваш подход). Поскольку журнал, как Вы знаете, переводной, то этого будет достаточно для закрепления приоритета нашей советской школы - этот вопрос, безусловно, актуален применительно к Вашей статье. Второй вариант, более длительный в плане сроков опубликования статьи - это"Journal of Functional Analysis". С удовольствием готов рекомендовать ее туда, если Вы решите пойти по этому пути.
Кроме того, было бы очень славно, если бы Вы смогли выступить с расширенным докладом на одном из наших семинаров в Москве. Для меня очевидно, хоть об этом прямо в статье и не говорится, что Вами намечена определенная программа исследований открывшегося направления - и тут явно есть что обсудить и о чем поспорить.
Я готов направить в Ваш институт письмо с просьбой откомандировать Вас на такое мероприятие в удобные для Вас сроки. В случае Вашего согласия напишите, кто Ваш научный руководитель.
Ну и, конечно, с нетерпением ожидаю личного знакомства.
Леонид Канторович".
- И толстый, толстый слой шоколада... - пробормотал я довольно и свернул было письмо, но тут же опять раскрыл и принялся перечитывать, смакуя каждое слово. Улыбка на моем лице продолжала жить своей жизнью, то растягивая рот до ушей, то превращаясь в сардонический оскал.
- Ну, ты даешь! - папа с восхищением хлопнул себя по колену и с гордостью посмотрел на меня. - В пятнадцать-то лет! Я думал, что в пределах институтского курса уже все истоптано на сто раз. Да как в голову-то пришло?
- Представляешь, проглядели, - развел я в недоумении руками. - Нужен был взгляд дилетанта на заезженную тему. А так тут никакой особо высокой математики нет. Можно любому студенту с матмеха объяснить почти на пальцах.
- О-хо-хо... Дела... - протянул папа и поднялся на ноги. - Бери письмо, пойдем маму радовать. И, это... Ответ давай вместе писать будем.
Понедельник, 16 января 1978 года, день,
Ленинград, Красноармейская улица.
Класс, в котором наша группа уже не первый год грызла английский, прилепился под школьной крышей, словно ласточкино гнездо - тесное, но уютное. Смотрел он, хмурясь из-под нависающего желоба водостока, прямо на север, и солнечные лучи проникали сюда лишь два-три месяца в году.
Зато из растущих прямо от пола окон открывался панорамный вид на лабиринты ленинградских крыш. Казалось порой, что эта уходящая к горизонту чересполосица ржавых листов хранит в своей памяти все блюзы, что годами выколачивали из жести беспощадные питерские дожди.
Но сейчас все горизонтали зализаны снегом. Лишь кое-где встают на дыбы старые стены и рвут своей темно-желтой охрой это белое безмолвие, словно напоминая нам об особом ленинградском гоноре.
Я высмотрел в этой мешанине маковку колокольни, что пристроил Кваренги к Владимирской церкви, и стал мысленно распределять в пространстве хронотопы: вот тут, правей, скрывается музей Арктики и Антарктики, втиснувшийся в единоверческий храм странной, почти кубической стереометрии. Через квартал от него - фабрика Крупской, и, поэтому, при западном ветре здесь умопомрачительно пахнет шоколадом. Чуть левее же сходятся Пять Углов. Быть может прямо сейчас там, в закусочной "Дрова" на вечно мрачной улице Рубинштейна неторопливо похмеляется еще не уехавший Довлатов.
А вот за той трубой с осыпающейся штукатуркой - последняя квартира Достоевского, и обстановка вокруг нее на редкость соответствующая: у ограды недействующей церкви просят милостыню калеки, отираются у рынка дешевые проститутки, деловито проходит сам рыночный люд - жесткий, тертый жизнью. Забавно получается: это, пожалуй, самый несоветский пятачок города.
- ... Дюха, - развернувшаяся со своей парты Тома потеребила меня за рукав, - ты что застыл?
- А? - очнулся я от дум.
Взгляд ее был исполнен укоризны:
- Сидишь с остановившимся взглядом, не откликаешься... Смотришь не на меня, - в глубине ее глаз резвились бесенята. - Я тебя спрашивала, сможешь ли сегодня в семь вечера ко мне зайти?
- Да я и раньше могу! - сразу воспылал я энтузиазмом, - а что будет? Родители уйдут в театр до полуночи и бабушку с собой прихватят? Ну, наконец-то!
Своего я добился - на Томиных щечках заиграли столь любезные мне улыбчивые ямочки.
Она попыталась принять грозный вид - свела брови и прихлопнула ладошкой по парте:
- Я тебе дам до полуночи!
Я пару раз беззвучно приоткрыл и прикрыл рот, торопливо проглатывая рвущиеся с языка фразы, но это не спасло - пошлая улыбка, растянувшаяся от уха до уха, с потрохами выдавала ход моих мыслей. Томка пару секунд непонимающе ее разглядывала, а потом, сообразив, ярко вспыхнула, словно кто-то повернул выключатель - раз, и запылала, от линии волос на лбу до ямочки на шее.
- Соколов... - прошептала, в изнеможении роняя голову на руку, - ты невозможен. Я на тебя в комитет комсомола пожалуюсь! И в пожарную дружину!