– Прошу, пани, – гостеприимно позвал девушку за собой.
Она постояла, прикусив губу, пару мгновений, а потом, отбросив все колебания, шагнула следом.
Чего было в этом больше?
Доверия мне? Той беспечности советских подростков, что не ждет гадостей от окружающего мира? Или же извечного женского любопытства, что сильнее осторожности?
Я не знал.
Прошли по темному коридору. Позвякивая связкой, я нащупал замочную скважину в следующей двери.
– Что там? – Томка взволнованно задышала мне в затылок.
Я молча распахнул створку. На нас пахнуло легким запахом хлорки. По щекам, согревая, прошелся теплый и влажный воздух.
Мы, держась за руки, сделали несколько осторожных шагов вперед, выходя из-под трибун. Прямо под нами, казалось, повисла чаша бассейна, в рассеянном свете чуть зеленоватая, словно в нее залили не воду, а стекло. Было темно, но не мрачно, и очень просторно – именно в таких местах порой украдкой живут чудеса.
– Ой… А я купальник не взяла. – Тома опустилась на колени и потрогала воду. – Теплая!
Почти невидимая до того гладь пошла легкой рябью.
– Жаль, можно было бы с вышек попрыгать. – Я прищурился на парящую под далеким потолком десятиметровку, заново переживая детский страх, а потом махнул рукой в сторону высоких окон-арок за трибунами: – Нам туда.
За последним рядом кресел на широкой площадке стояло два гимнастических батута.
– Вот, – погладил я край одного, словно это все объясняло.
Впрочем, так оно и было: в глазах у Томки сразу появилось понимание. Ноздри ее начали нервно вздрагивать, зрачки потемнели.
– У нас есть час, – объявил я.
Мы торопливо сбросили куртки, обувь… Тома, поспешившая влезть на батут, остановилась, с показным недоумением глядя то на меня, то на свое платье. Я постарался скрыть легкую досаду улыбкой – сообразила-таки! Извлек из сумки треники и удостоился взгляда, в котором в равных пропорциях присутствовали и благодарность, и ироничное подозрение, – довольно странная, надо сказать, смесь.
Взобрались на батуты, и через минуту воздух под крышей старой Кирхи разрезал восторженный девичий визг.
Ах эта щенячья радость от непонятно откуда взявшейся свободы вытворять со своим телом все что угодно! Мы беззаботно купались в воздухе, подлетая, казалось, к самому потолку. Толстые стены церкви надежно укрыли нас от рационального мира взрослых; далеким напоминанием о нем мелькала в прорезях окон притихшая на воскресенье Петершуле.
Потом я перебрался к Томке, и мы стали взлетать вместе, держась за руки, словно дети, и оглашая несчастный бассейн шальными криками. Время от времени нас бросало в воздухе друг на друга, и тогда мне приходилось призывать на помощь все свое самообладание, чтобы не сграбастать девушку в объятия прямо в воздухе.
Спустя какое-то, не очень короткое, время мы свалились на сетку в полнейшем изнеможении. Уставшие, лежали на батуте бок о бок и тяжело дышали, глядя в сводчатый потолок над головой. По лицам нашим бродили блаженные улыбки.
– Хорошо-то как, – выдохнула Томка мечтательно. Положила мне на грудь горячие ладони, умостила на них подбородок и принялась разглядывать меня в упор. Потом неожиданно спросила: – С тобой всегда будет так хорошо?
– Нет, – поморщился я. – Только иногда. Но я буду работать над тем, чтобы это «иногда» случалось с нами чаще.
Она о чем-то всерьез задумалась. Взгляд ее затуманился, провалившись сквозь меня в какие-то неведомые дали.
Я застыл чуть дыша.
Томка отмерла, кивнула:
– Договорились, – и легонько коснулась губами моего подбородка.
– Договорились, – эхом повторил я и заулыбался.
«Договорились! – Я чувствовал, что улыбка выходит глупой, но не было ни сил, ни желания стирать ее с лица. – Договорились! Да я теперь Землю пинками раскручу! Ведь договорились же!»